— Так и есть, Виктория. Точнее, Котонэ.

Она произнесла мое имя с такой теплотой и любовью, что мне даже стало как-то неуютно. Кэйко-сама протянула мне руку, сделав шаг вперед.

Самым ужасным было то, что я не помнила лица своей матери, не помнила ее голоса, не помнила ничего связанного с ней. Все воспоминания давным-давно улетучились, словно утренний туман. Я кинула взгляд на своего бывшего отца — он выглядел больным и жалким.

Столько всего пережить, и теперь умирать в одиночестве без друзей и семьи после тяжелого разговора со мной о правде и своей боли, которую он носил в сердце столько лет. Лофрэт стал для меня родным за все эти годы, а Кэйко была если не чужой, то просто знакомой. Мне было очень жаль, но я ничего не чувствовала к этой женщине… Говорят, что матери чувствуют своих детей, но дело в том, что дети не чувствуют матерей. Я вновь подошла к Лофрэту, опустилась рядом с ним у кровати и обняла его за шею, уронив голову на грудь, со знакомым мне с детства запахом, по которому я узнавала своего отца.

— Ты не должен умереть! Не должен.

Представляю, какое лицо было у Кэйко, но меня (странное дело!) больше волновало то, что происходило сейчас, чем мое далекое прошлое. Я не могла на него злиться или осуждать. Я понимала, что он привязан ко мне и любит меня из-за чар, наложенных в детстве, но я-то любила по-настоящему. Нельзя перестать любить человека просто потому, что он совершил ошибку. Если бы все было так, можно ли было бы это вообще называть любовью? Вряд ли.

Эх, не хотела я плакать! Но слезы сами заструились у меня по щекам. Я смотрела на изрезанное морщинами лицо моего старика. Он с улыбкой утер мне глаза своими сухими пальцами, мои губы сами собой растянулись в улыбке.

— Мне очень жаль, что так вышло, лис… Виктория, — исправил он сам себя.

Я поняла, что Лофрэт думает, что недостоин больше называть меня прозвищем, которое он дал мне как своей дочери. Печально. Он приложил руку к моей щеке и посмотрел на меня уставшим взглядом.

— Я долго не хотел осознавать и принимать то, что ты должна быть со своей настоящей семьей. Какой бы она ни была, — бросил он недовольный взгляд на Кэйко, и я даже не знаю, почему.

Слезы катились у меня по щекам, и он тоже не мог сдерживаться. Глаза исчезали в морщинах, нос и щеки покраснели, лицо стало мокрым. Кончики губ опустились, но он продолжал улыбаться сквозь слезы.

— Ты должна знать, что я любил тебя всегда как свою собственную дочь, и никакой другой дочери у меня не будет, я…

— Пап, не говори так, словно собираешься помирать! — хмуро возразила я. — Я тебе не дам! Все равно ты останешься моим единственным папкой, которого я люблю. Прости, что назвала тебя по имени.

Он провел пальцем по моей щеке и ответил:

— Я хотел увидеть тебя прежде, чем умру. Слышать от тебя эти слова и видеть твое лицо последним, что я вижу в этой жизни — самое лучшее, что могло случиться со мной перед смертью.

— Пап!

— Я вижу эти глаза и думаю о том, что… — голос оборвался, он судорожно вздохнул, мышцы шеи напряглись, я вытаращила глаза и сжала его руку.

— Кэйко-сама, сделайте что-нибудь! — умоляюще воскликнула я, обернувшись и глядя на женщину.

Ее лицо было непроницаемо и спокойно. Идеальная маска. Мне стало немного не по себе, когда она заговорила бесцветным голосом:

— Прости, но нельзя уже ничего сделать. Я говорила тебе это и раньше.