— Боже мой, — пробормотал Уэзерап в изумлении. — Мы в нашей больнице не очень-то опытны по части таких ран. Пулеметных…

— От пистолета-пулемета, — поправила она.

— И к этому вы хотите вернуться? Дорогая моя девочка, вы, должно быть, просто помешанная. Но очень смелая.

— Да вовсе нет. Нужно было переспать с ним, но кое-что во мне не принадлежит АКН. К тому же я была на пятом месяце беременности.

— Вы еще безумнее, чем я предполагал!

— Вы ошибаетесь. Я использовала свой живот — вывезла кассету с интервью под бандажом. Пограничники — добрые католики — отвернулись, вполне целомудренно. — Иза улыбнулась, хотя его слова были ей, скорее, неприятны. Будь она мужчиной, доктор восхитился бы, а не изумился, захотел бы услышать подробности. А он отнесся к ней покровительственно (невольно, конечно, что не так омерзительно, как покровительственный тон коллег-мужчин из агентства), и это стало раздражающим напоминанием о возвращении в мир, где женщине все время приходится отстаивать свои права.

Пропущенные дни рождения детей, невыполненные обещания… Щемящая боль при мысли о том, что няню Бенджи воспринимает в большей степени как мать, чем ее. Игры и песенки, которым она так хотела научить сына, но это сделал кто-то другой.

Безумие — возвращаться с гражданской войны, чтобы успеть помыть посуду после воскресного ленча…

Как она испугалась, когда из ее дорожного несессера пропала дюжина одноразовых шприцев, которые она всегда возила с собой, чтобы избежать заражения в горячих точках, какую слепую ярость испытала против двухлетнего Бенджи, когда обнаружила, что он решил поиграть крошечным компасом, без которого она не могла связаться со спутником. От таких мелочей могли зависеть ее жизнь и судьба репортажа. Кстати, она никогда не знала, что́ ее редактор ценит выше. Азартная игра со смертью, когда от ее сообразительности зависит, удастся ли им уйти от снайперов в Бейруте и Боснии, — и все это для зрителей, утомленных ежедневными ужасами и предпочитающих, наверное, наблюдать, как крутится их стиральная машина.

Ожидание на песчаном берегу на окраине Могадишо, где должны были расстрелять из пулемета двух дезертиров, стоявших с завязанными глазами у пустых бочек из-под бензина. Казнь приостановили не по милости Божьей и не благодаря какому-нибудь доброму дяде, а потому, что кинооператору Би-би-си потребовалось поменять севшую батарейку.

Возвращения в редакцию, где ее встречали не похвалой или хотя бы пониманием, но безжалостными требованиями новых, новых и новых репортажей. На нее наваливали все больше и больше и с любопытством поджидали, когда же эта хрупкая женщина откажется, сославшись на недомогание, или просто упадет в грязь, размазав свой макияж. Свиньи.

Балансирование между страстным желанием сделать репортаж и чувством самосохранения… Победив страх, движимая навязчивой идеей, она ползет по минному полю, чтобы получить эксклюзивный материал, и только потом вспоминает, что она мать и на ней лежит ответственность за детей и дом.

Дом. Пора было звонить мужу. Беспокойство, причину которого она не могла себе объяснить — или вспомнить, — вновь нахлынуло на нее.

Гудок. Щелчок. Ответили.

— Джо?

Молчание. Долгое молчание.

— Джо, это я. Как ты, дорогой? Я тебя от чего-нибудь оторвала?

Нет ответа.

— Где ты?

— В Англии, Джо.