Когда пароход вошел на рейд, я увидел силуэт «Альтаира». Немного беспокоясь после двух месяцев отсутствия, я с облегчением вздохнул, узнав Абди, находившегося в одной из лодок, которые собрались возле корабля.

Первый мой вопрос был, естественно, следующим: нет ли новостей об исчезновении Жозефа. Я опасался, что его тело вынесет на какой-нибудь пляж. Но нет, никаких известий: все поглотило море, а точнее акулы. Что касается его жены, то благодаря Репичи она уехала в Асэб и больше не давала о себе знать.

Едва я появился у Мэрилла, как пришел полицейский и вручил мне повестку: мне надлежало явиться в три часа в кабинет следователя. Это не слишком меня встревожило, ибо я подумал, что речь идет о каких-то очередных формальностях, и, дав жене телеграмму, что я намерен прибыть в Дыре-Дауа на следующий день поездом, я отправился туда с легкой душой.

Следователь, некто Оливье, как и Ломбарди, уроженец Корсики, приехал в Джибути в мое отсутствие. Таким образом, его соотечественнику хватило времени на то, чтобы привлечь следователя на сторону «справедливого дела».

Сперва он изобразил загадочного Монфрейда этаким опасным жуликом, и это было сделано из предосторожности, на тот случай, если у вновь прибывшего вдруг возникнут какие-то сомнения относительно беззаконий, с которыми ему придется впоследствии примириться. Надо было оправдать чрезвычайные средства, показав необычайную подлость преступника, ибо теперь я был преступником; эти господа даже не затрудняли себя доказательствами, они говорили о преступлении как о неопровержимом факте, и эта уверенность создавала атмосферу, в которой общественному мнению легко сбиться с истинного пути.

Навряд ли всех этих мер психологического воздействия требовала совестливость господина Оливье; думаю, что одного желания продвинуться по службе было достаточно, чтобы стать самым преданным сотрудником Ломбарди и ему подобных.

Я был введен в кабинет следователя; он меня уже ждал, рядом с ним сидел секретарь суда.

Еще довольно молодой, лет тридцати пяти, очень смуглый человек, на лбу у которого брови соединялись в виде скобки, с бегающим взглядом и нервными жестами, он производил впечатление грубого невропата.

Оливье говорил прерывающимся голосом, с акцентом, типичным для жителя острова, расположенного вблизи «сапожка», и столь ребячески напускал на себя вызывающий и строгий вид что я едва сдерживал смех. Но то направление, которое принял допрос, заставило меня посерьезнеть. С первых же слов я понял, что он ищет со мной ссоры, имея самые дурные намерения.

Я узнал тогда, что вызвали меня не в качестве свидетеля, как это можно было понять из повестки, а в качестве — ни много, ни мало — подследственного.

В коридоре я заметил комиссара полиции и жандармского бригадира, который одновременно исполнял обязанности тюремного охранника. Эти славные люди так старательно делали вид, будто оказались здесь случайно, так усердно изображали на своих лицах безразличие, что у меня не осталось никаких сомнений относительно истинных причин их присутствия здесь. Я попался в ловушку, и все было приготовлено для того, чтобы упрятать меня в тюрьму. Допрос был чистейшей воды проформой, ответы не имели особого значения — моя песенка была спета.

Покончив с протокольными формальностями и установив мою личность, Оливье спросил:

— Вы ездили в Германию?

— Я бы мог ответить, что это вас не касается, но, поскольку мне нет никакой нужды делать из этого тайну, я вам отвечу: да.

— А почему вы туда ездили?

— Там живет семья моей жены.

— Но у вас была и другая причина?

— Да? Интересно… Я вас слушаю.

— Прошу вас, перестаньте валять дурака, не забывайте, что на вас ложатся тяжкие обвинения.

— Какие же?