— Я в воде. Не очень глубоко, потому что я сижу в ней, и она доходит мне только до пояса. В руках у меня кукла со светлыми волосами, и я погружаю ее под воду, напевая ей песенку, — я снова сглатываю и на этот раз чувствую желчь в горле. — Не знаю, что происходит, но следующее, что чувствую — как чьи-то руки толкают меня вниз. Я не могу дышать и пытаюсь кричать, но в конце концов легкие наполняются водой.

Я делаю вдох, чтобы напомнить себе, что могу дышать. Моя мама никогда не была хорошей матерью; она была жестокой, но никогда не оставляла следов. Она всегда следила за тем, чтобы не было никаких доказательств того, что она не идеальна. Для всех, кто нас знал, мы жили идеальной жизнью. У нас был идеальный дом, идеальный двор, и она была идеальной матерью, у которой были идеальные волосы, одежда и макияж. Все в ней было идеально, и она позаботилась о том, чтобы я была идеальна — по крайней мере, так это выглядело.

— Думаешь, это произошло на самом деле? Мама пыталась утопить меня? — удивляюсь я вслух, чувствуя, как он крепче обхватывает меня, его мышцы напрягаются.

Мы немного поговорили о том, каково мне было расти. Я стараюсь избегать этой темы, хотя он часто спрашивает. Мне просто не нравится выражение его лица, когда мы обсуждаем это.

— А ты? — мягко спрашивает он.

Я делаю еще один глубокий вдох, утыкаясь лицом в его шею, позволяя его теплу и запаху прогнать остатки кошмара.

— Да. — я киваю, чувствуя, как его руки сжимаются крепче, потом он отпускает меня и встает с кровати, бормоча себе под нос тихие ругательства.

— О Боже, — всхлипываю я, чувствуя тошноту.

Я сажусь, прижимая простыню к голой груди, оглядываясь в поисках быстрого спасения. Слезы начинают щипать мне нос, и я борюсь с ними, зная, что ни за что на свете не стану плакать перед ним. Не сейчас.

— Блядь! — ревет он, и я поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как одна из новых прикроватных ламп пролетает через комнату, ударяясь о раздвижную стеклянную дверь. Лампа разлетается на тысячи осколков, но дверь каким-то образом не разбивается вдребезги. — Блядь, блядь, блядь, — бормочет он, расхаживая взад-вперед, проводя рукой по волосам, пока я пытаюсь придумать, чтобы сделать или сказать, дабы успокоить его.

— Я уйду, — тихо говорю я, и страх поселяется в моем животе.

Его походка не меняется, а сжатые кулаки говорят мне все, что мне нужно знать о его душевном состоянии. Я раздумываю, не сама ли я вызываю в людях желание причинить мне боль.

— Мне так жаль, — всхлипываю я.

Он поворачивается в мою сторону, и взгляд из жесткого становится мягким.

— Господи, детка. — Он подходит ко мне, и я поднимаю руку, пытаясь остановить его. Он смотрит на руку, затем снова на мое лицо. — Я никогда не причиню тебе вреда.

Я знаю это; в глубине души знаю, что он бы этого не сделал, но я видела, как он психует, и это вселило в меня страх.

— Никогда, — повторяет он, и тут я замечаю, что мое тело дрожит так сильно, что кровать вибрирует. — Либо лампа, либо выследить твою мать и всадить в нее пулю.

Я таращусь на него, он качает головой.

— Я бы убил ее, детка. Прикончил бы, не раздумывая. Знаю, ты не понимаешь, но таков уж я. Защищаю людей, которых люблю. Ненавижу чувствовать себя беспомощным, когда знаю, что могу все исправить. И меня бесит, что кто-то причинил тебе вред и до сих пор ходит по земле. Это противоречит всему, чем я занимаюсь, — позволить ей выйти сухой из воды после того, что она сделала с тобой.

— Ты любишь меня? — шепчу я, игнорируя все остальное, что он только что сказал. Мой разум сосредотачивается на этом единственном факте.