— Если ты и есть Сильвия, здравствуй, — приветливо сказала она. — Я корреспондент ленинградского радио Ирина Галич. Ирина Сергеевна, — поправилась она, сообразив, что девочке неудобно будет обращаться к ней просто по имени.

Сильва молчала, но глаза ее вспыхивали.

— Мы получили твое письмо, — продолжала Галич. — Что же тебе не нравится в наших передачах? — и подзадорила девочку: — Говори, не бойся.

Сильва очень серьезно пояснила:

— А я и не боюсь, — наклонила голову, посмотрела исподлобья. — Меня мама учит не бояться. Вы рассказов для нас мало наговариваете. Стихи ваши не для нас, а рассказов мало.

— Почему не для вас? — Галич даже растерялась. — А для кого же?

Сильва ковыряла ботинком землю, раскраснелась, наконец неохотно сказала:

— А я знаю — для кого? Вот у вас читали: «Сдай в лом кастрюлей медный ряд, и десять домн заговорят…» А чего они заговорят, если нам никто кастрюли не отдал? Папа сказал: «Ты эти стихи, Сивка, наизусть не учи. Они не для вас. Они для жуликов. Кто кастрюли медные ворует». А я уже заучила. Что теперь делать?

Галич что-то записала к себе в блокнот, наклонилась к девочке и крепко ее поцеловала.

— Умница! Обещаю, что плохих стихов будет меньше, а хороших рассказов — больше.

Дворовая игра шла к концу, восставшие кули побеждали. Сильва со своей подружкой Майей возвращалась домой вместе — они жили на одной лестнице.

— Тебя записали в школу на Красных Зорях? — спросила Майя.

— Ага.

— И меня тоже. У нас будет свой сад. Густой-прегустой.

— И улицу нам разрешат переходить через трамвай и автомобили, — обрадовалась Сильва.

Сальма Ивановна уже распахнула перед дочерью дверь.

— Вот зачем тебе школа!

Сильва вбежала в комнату, удивилась.

— А почему у нас на столе цветы? У кого рождение?

— У нас у обоих, — сказала мать. — Кончили с Иваном Михайловичем институт. Мы уже не студенты. Мы доктора, Сивка.