Охлаждение дочери к нему отец воспринимал, как вполне законное явление. «Дочь становится девушкой, — рассуждал Тургунбай. — Она уже не маленькая. Стыдится». Неспособный сам на ласку, он не ожидал никакого внешнего проявления любви и от дочери.

А Турсуной по-детски горячо привязалась к матери. Сама Хасият-биби души не чаяла в своей дочурке. Сломленная деспотическим характером мужа, эта тихая, забитая женщина сумела, однако, воспитать в своей ненаглядное Турсуной неудовлетворенность жизнью, стремление к лучшему, неуклонное желание достичь счастья, которого сама Хасият-биби была навеки лишена.

Но слабая от природы и забитая мужем, Хасият-биби прожила недолго. Она умерла, когда девочке едва исполнилось тринадцать лет.

Отчаяние Турсуной было настолько сильным, что, опасаясь за рассудок дочери и видя, что старания табибов — местных медиков, лечивших молитвами и наговорами, — ни к чему не приводят, Тургунбай совершил самый большой грех в своей жизни: он обратился к русскому врачу.

Правда, Тургунбай не показал врачу своей дочери. Он только рассказал, что происходит с его Турсуной. К счастью, Тургунбай встретил опытного, хорошо знающего местные условия человека. Врач прямо сказал, что никакие лекарства помочь не могут и посоветовал переменить условия жизни дочери, послать ее пожить где-нибудь у родственников, подальше от Ширин-Таша.

Тогда-то Тургунбай и вспомнил про своего младшего брата Ахмедбая. Правда, особой дружбы между братьями не было с самого детства, да и пути их далеко разошлись.

Давно уже, лет двадцать тому назад, Ахмедбай, отделившись после смерти отца, начал хозяйствовать самостоятельно. Вначале у него дело, пошло на лад. Конечно, не хватало денег, особенно весной. Но купцы охотно давали авансы под урожай хлопка, и Ахмедбай, старательный и бережливый хозяин, зажил неплохо. Но пришел неурожайный год. Хлопок не вызрел. Купцы потребовали возвращения взятых весной денег. Ахмедбай кинулся к брату: «Помоги!» Но Тургунбай только руками развел: «Откуда у меня деньги? Сам не знаю, как из беды выйти».

Хозяйство и землю Ахмедбая продали с торгов за долги, а сам он ушел работать на строительство железной дороги, да так и не вернулся обратно. С тех пор прошло почти двадцать лет. Ахмедбай так и не узнал, что тогда на торгах его землю и хозяйство, через подставных лиц, купил родной брат Тургунбай. Сейчас Ахмедбай работал в Ташкенте на одном из заводов.

Не хотелось старому правоверному мусульманину везти дочь в Ташкент.

Имел бы Ахмедбай в Ташкенте свое хозяйство, мастерскую или, на худой конец, бакалейную лавочку на каком-либо из ташкентских базаров, тогда было бы совсем другое дело. Но ведь Ахмедбай, судя по слухам, доходившим до Ширин-Таша, работал в каких-то железнодорожных мастерских. Нет, не хотелось Тургунбаю ехать в Ташкент к брату.

Но приговор врача не оставлял никакой надежды на то, что дочь выздоровеет, если ее оставить дома. И, скрепя сердце, Тургунбай повез в Ташкент свою Турсуной. Единственным утешением для него было то, что прежде Ахмедбай всегда был добрым мусульманином, хотя и не так уж ревностно выполнял предписания ислама.

Встреча братьев после многолетней разлуки была дружественной. Тургунбай с удовлетворением убедился, что его брат-рабочий — не грязный оборванец и не богохульник, каким представлял себе Тургунбай каждого рабочего. Правда, Ахмедбаю приходилось много работать на заводе чтобы прокормиться, хотя семья у него была небольшая: сам да жена. Ахмедбай почти не бывал дома. Даже к часу вечерней молитвы он не приходил домой. Неделю прожил Тургунбай в Ташкенте, но ни разу ему не пришлось помолиться вместе с братом в мечети. Когда же Тургунбай спросил брата, есть ли в железнодорожных мастерских мечеть, Ахмедбай со спокойной усмешкой ответил:

— А как же?! Когда наш азанчи кричит — на полгорода слышно. Каждый день молимся.

Тургунбай не понял иронии и уехал успокоенный. Он был уверен, что оставил дочь в правоверной мусульманской семье.

Около трех лет прожила Турсуной в Ташкенте. Но с полгода тому назад и до Ширин-Таша докатилась весть, что в России произошла революция и что русские рабочие и крестьяне прогнали своего ак-пашу — белого царя. Затем стало известно, что и в Ташкенте начались беспорядки, что рабочие бунтуют. Тургунбай забеспокоился и увез дочь в Ширин-Таш.

Ахрос была прямой противоположностью Турсуной. Старше ее всего на два или три года, Ахрос прожила тяжелую безрадостную юность. Она не знала своих родителей. Да и в Ширин-Таше мало кто помнил хромую Нурию, когда-то батрачившую у богачей Ширин-Таша.

Жизнь батрачки, полная лишений и унижений, для Ахрос с ранних лет стала беспросветной. Девушка ослепла. Ахрос не было и девяти лет, когда тонкая белая пленка, появившаяся на ее глазах еще в младенчестве, окончательно закрыла от девушки солнечный свет.

Беду можно было бы предотвратить, если б за дело взялся опытный врач. Но к какому врачу могла обратиться девушка-батрачка из глухого селения в Туркестане, сотрясаемом первыми, еще отдаленными ударами революции?

После смерти Хасият-биби большую часть черной женской работы в доме Тургунбая выполняла Ахрос. Турсуной и раньше, еще при жизни матери, была добра с Ахрос. Сейчас же, после возвращения Турсуной из Ташкента, девушки особенно сблизились. Ахрос могла часами слушать рассказы Турсуной об удивительной ташкентской жизни: о музыке, которая часто по вечерам играет в городском саду, о богатых ташкентских базарах, об огромном, по мнению Турсуной, заводе, на котором работал Ахмедбай, и даже о совсем уж необыкновенных вещах: о каких-то картинах, в которых люди ходят и действуют, как живые. Такие рассказы Турсуной обычно заканчивала сожалением, что ей пришлось вернуться в Ширин-Таш.

И сегодня, после рассказа о ташкентских чудесах, девушка начала сетовать на то, что интересная жизнь ее у дяди Ахмедбая так неожиданно закончилась.