— Ну пошли. Зайдем ко мне, я тебя пельменями угощу.
— Спасибо. Мне еще и животину накормить надо.
— Беда с тобой. Михайловна. Добрые люди давно пообедали, а ты все еще не евши. И животина. Развяжись ты с нею, голубушка.
— Развяжусь, — серьезно пообещала она и, вскинув руку, взглянула на часы.
— У меня постоялец остановился, — заторопилась Агафья Платоновна. — Забавный. Видишь, конфеты мне дал. Просил тебе передать записку. Возьми.
Вера Михайловна пошла, на ходу разворачивая листок. На ней были высокие черные сапожки, короткое серое пальто. Шла она легко, словно бы скользя по земле. Агафья Платоновна смотрела ей вслед, любуясь ею, завидуя ее молодости, легкости походки. Вдруг Вера Михайловна словно бы споткнулась, остановилась, постояла, склонив голову над запиской. Пошла. Теперь медленно, словно бы неуверенно. Белый листок бумаги трепетал в ее руке. «Господи, а вдруг я ей недобрую весть всучила!» — запоздало встревожилась Агафья Платоновна.
Дома, прибираясь по хозяйству, нет-нет да и возвращалась в мыслях к Вере Михайловне. По правде сказать, она давно ее жалела тихой материнской жалостью. Работа у нее не приведи бог какая хлопотная, ко всему этому, как и у любой поселковой бабы, дом на руках. Дом-то, сказано, стоит, да сидеть не велит. Знай поворачивайся. И поросят держат. Это уж и совсем ни к чему. Вдвоем живут, без этого не бедные. А может, на машину копят. Нынче машины всех с ума посводили. Но мужик ее понять бы должен. Вера Михайловна не двужильная. Сам он неделями в тайге пропадает, помощи от него не много…
Чуть погодя Агафья Платоновна, однако, решила, что судит она не совсем ладно. Вера Михайловна добра, ласкова к людям, все понять может, наверное, как раз оттого, что живет, как все, из цыпочки-лапочки, способной на мужниной шее ехать, хороший доктор никогда не получится.
Думы эти лезли ей в голову по одной простой причине — жалела, что не заглянула в записку. Согрешила бы перед совестью, зато знала, добрую или худую весть передала.
К концу дня не поленилась, пошла по дождю в гостиницу. Постоялец ходил по коридору, жевал сигарету, под потолком плавали клубы дыма, на подоконнике стояла пепельница, полная окурков. Он остановился перед Агафьей Платоновной, нетерпеливо-вопрошающе вглядываясь в лицо.
— Эко что надымил-то! — проворчала она, вытряхивая пепельницу.
— Вы передали записку?
В ожидании ответа он замер, сцепив тонкие подвижные пальцы.
— А как же, передала.
Он расслабленно опустился в кресло у журнального столика, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
— Благодарю вас. И что она сказала?
— Вы о чем писали-то ей?
— Да так… Что все-таки сказала Вера Михайловна?
— Что, что… Недосуг ей было разводить тары-бары. — Ей не понравилось, что постоялец уклонился от ответа — смотри какой, ему все выложи, а он тебе — ни слова. — Гляжу вот и дивлюсь, до чего не ровно в жизни распределено. Одни от безделья маются, другим от дел продыху нет.
Он, кажется, не понял, что речь идет и о нем тоже, посмотрел на часы, щелкнул ногтем по стеклу, страдальчески поморщился, начал разминать новую сигарету, вдруг обеспокоенно спросил: