— Верно, — спокойно согласился фон Кальмбах. — Например, там был Адам де Лиль.

Сулейман застыл, и глаза его грозно сверкнули при упоминании имени Великого полководца рыцарей Сент Джона, чья ожесточенная оборона Родоса стоила туркам шестидесяти тысяч человек. И тем не менее он решил, что глупый австриец вряд ли сам понял, как дерзко прозвучал его ответ. Сулейман вновь шевельнул рукой, разрешая посольству удалиться.

Он велел проводить послов до ближайших границ Империи, чтобы как можно скорее доставить эрцгерцогу свое предупреждение: уже через короткое время — едва ли не по пятам посольства — собирались отправиться в поход армии великой Оттоманской державы.

Приближенные Сулеймана понимали, что Великий Турок имеет планы посерьезнее установления марионеточного правительства Запольи на завоеванном венгерском троне. Амбиции Великого Турка простирались на всю Европу — ведь эти тупоголовые францисканцы веками совершали набеги на Восток, горланя свои христианские гимны, бесчинствуя и мародерствуя. Позабыв все доводы рассудка и потакая своим прихотям и капризам, они могли вновь попытаться завоевать мусульманский мир, и хотя они все же не выходили из войны победителями, но не были и побежденными.

К концу дня австрийские послы отбыли, погрузившийся после окончания аудиенции в глубокие раздумья Сулейман вдруг поднял голову и подал знак Главному визирю Ибрагиму, который тотчас приблизился и почтительно склонился перед владыкой. Этот опытный царедворец твердо уповал на незыблемость своего положения — разве они с Сулейманом не друзья детства, разве не пивали вместе из хмельной чаши?..

Единственной соперницей Ибрагима по особой хозяйской милости была рыжеволосая русская девушка Хуррем, Полная Радости, которую Европа знала как Роксолану, полонянку, уведенную из отцовского дома в Рогатине и ставшую любимой женой в гареме Сулеймана.

— Наконец-то я вспомнил, кто этот неверный, — проговорил Сулейман. — Не забыл ли ты первое нападение рыцарей при Мохаче?

Ибрагим едва заметно вздрогнул, услышав это напоминание.

— О, Заступник за всех страждущих, как же могу я забыть тот день, когда неверный пролил божественную кровь моего повелителя?

— Тогда ты помнишь, как тридцать два рыцаря, паладины Назарянина, прорвали наш строй, и каждый готов был отдать свою жизнь за то, чтобы унести хотя бы одну из наших. Клянусь Аллахом, они словно собрались на свадьбу! Их копья разили всех, кто вставал у них на пути, а панцири отражали благородную сталь наших сабель. Но они начали падать, как подкошенные, как только заговорили наши кремневые ружья, и вскоре уже только трое из них остались в седле — князь Маршали и двое его товарищей. Но и тогда от их ударов солаки валились, словно колосья под серпом. Однако сам Маршали вместе с одним из рыцарей погибли — почти у моих ног.

Остался один, хотя в пылу схватки он потерял свой шлем, а кровь струилась из пробитых доспехов. Рыцарь бросился ко мне, размахивая огромным двуручным мечом, и, клянусь бородой Пророка, смерть была столь близко, что я уже ощутил обжигающее дыхание Азраила на своих губах! Его меч сверкнул в воздухе, подобно молнии, и я почувствовал страшный удар по шлему, а затем по плечу. Клинок пробил кольчугу, и из раны полилась кровь. Эта рану я чувствую до сих пор, особенно она саднит в сезон дожди. Янычары окружили его и перерезали сухожилия его лошади, и она вместе с рыцарем исчезла под грудой тел. Оставшиеся солаки унесли меня с поля боя, и я больше не видел того рыцаря. А вот сегодня я встретил его вновь.

Ибрагим недоверчиво посмотрел на своего повелителя, но не решился возражать.

— Нет-нет, я не ошибаюсь! Я хорошо помню эти голубые глаза. Рыцарь, который ранил меня при Мохаче, и есть тот австриец, Готтфрид фон Кальмбах.

— Но, Защитник истинной веры, — не выдержал Ибрагим, — головы этих поганых рыцарей были выставлены на всеобщее обозрение перед дворцом…

— Я тогда сосчитал их, но не захотел, чтобы на тебя пало обвинение, — покачал головой Сулейман. — Там была всего лишь тридцать одна голова, и большинство настолько изуродовано, что я не смог бы их узнать. Я понял — один из неверных ускользнул, и именно он нанес мне эту рану. Я люблю храбрых воинов, но наша кровь слишком драгоценна, чтобы какой-то неверный мог безнаказанно проливать ее на землю, а там ее лакали бы собаки!

Ибрагим отвесил глубокий поклон и молча удалился. Пройдя по широким коридорам, он вошел в выложенную голубыми плитками комнату, сквозь окна которой открывался вид на внешние галереи, затененные кипарисами и охлаждаемые серебряными струями воды из позолоченных фонтанов. Именно туда на зов Главного визиря и явился некто Ярук-хан, крымский татарин с раскосыми глазами, спокойный человек в доспехах из лакированной кожи и полированной бронзы.

— Ну что, старый пес, — молвил визирь, — заметил ли твой затуманенный кумысом взгляд высокого германского господина в свите эмира Габордански, того, чьи волосы такие же рыжие, что и грива льва?

— Да, но он — это тот, кого зовут Гомбак.

— Именно так. А теперь возьми отряд таких же псов, как и ты, и отправляйся в погоню за германцами. Если привезешь этого человека обратно, тебя ожидает награда. Лица из посольской миссии неприкосновенны, но тут особая причина. И неофициальная, — с циничной усмешкой добавил визирь.

— Услышать — значит подчиниться! — с поклоном, таким же глубоким, как если бы он предназначался самому султану, Ярук-хан покинул комнату второго человека в Империи.