Я бросаюсь на шею Натана и утопаю в его объятиях. На нас все смотрят! Спину жжет от косых взглядов. Кто-то даже свистит и кричит: «Горько!» Точно Зубов! Да и плевать!
Никто нас не смущает. Я целую мужа и глажу его плечи. Он прижимает меня к себе настолько сильно, что спирает дыхание. Сердце учащенно стучит, а кровь в венах вскипает за считаные секунды.
— Оторвись тут как следует, — говорит Натан, отстранившись.
— Попробую.
— Я серьезно. Ты мое все. Помнишь же? Так было всегда, так будет и дальше.
— Помню. Я люблю тебя.
— А я тебя. Больше жизни.
Муж садится в такси и подмигивает. Я провожаю взглядом автомобиль, пока тот не скрывается за поворотом.
В тонком платье и туфлях, ежусь от резкого порывистого ветра, кутаясь в пальто. И хотя зиму в Варшаве с трудом можно назвать зимой, сейчас мне по-настоящему холодно.
Развернувшись, поднимаюсь по ступеням. Ловлю на себе мужские взгляды.
Интересно, говоря «оторвись тут как следует», Натан имел в виду право на свободу? Левицкий серьезно считает, что я смогу переспать с кем-то, пока он будет сутками разгребать наши проблемы?
Возле лифта стоят Скориков и Зубов. Можно было бы пойти пешком, но не хочется, чтобы Паша подумал, будто я струсила.
Двери лифта открываются, и мужчины пропускают меня вперед.
— Владочка, у вашего мужа неприятности? — вкрадчиво интересуется Зубов.
От него разит алкоголем. В просторной кабине потеют зеркала и становится нечем дышать. Наверняка он успел опустошить весь бар в номере, прежде чем спустился на ужин. Не могло человека так развезти от двух бокалов виски.
— Всё в порядке, — натянуто улыбаюсь. — Нет ничего, с чем бы мой муж не справился.
— Охотно верю. Натан уже не вернется?
— Вряд ли.
Разговор начинает напрягать. Я бросаю короткий взгляд на Скорикова и тут же жалею. Он смотрит. Конечно же, смотрит. Долго, пронзительно. За семь лет, что мы не виделись, оба успели сильно измениться. Но что тогда, что сейчас — шансов у Павла не было и нет. — Позвольте, я провожу вас до номера, — никак не унимается Зубов.
Двери лифта открываются, я быстро выхожу. Ощущаю, как от негодования полыхают щеки.