«Где же мы встречались? Это треугольное заостренное внизу лицо… Легкий наклон головы… Плащ, туго перетянутый поясом…»

Антон оглянулся. Темная лента противоположной набережной была абсолютно пуста. С трудом проглядывали очертания мостика Белинского и церкви на углу с Моховой.

«Михалыч совсем охренел с машиной. Что я ему, мальчик, что ли? – Он медленно направился в сторону цирка. – Пешком, впрочем, давно уже в кабинете был бы… И такая запоминающаяся привычка: разворачиваясь, вжимать голову в плечи… Может, кто-то из задержанных…»

Табак наконец вспыхнул, и горячая волна залила все тело. Антон даже остановился на мосту, с наслаждением затягиваясь. Снег почти перешел в дождь. Вся Фонтанка была покрыта рябью.

Папироса, описав дугу, полетела в воду. Мимо, разбрызгивая волны грязи, пронеслось такси.

«Б…, чуть не искупал козел хромоногий. Хромоногий… Как неожиданно захромал высокий. Наклон головы… Поднятые плечи… Повернулся и захромал… Повернулся и захромал… Захромал… Спина в плаще… Высокий, худой, костлявый как смерть… КАК СМЕРТЬ… СМЕРТЬ… Не может быть!!!»

Мостовая встала на дыбы и ударила его в грудь. Стало тяжело дышать. Светящийся квадрат окна в угловом доме завертелся и, пробив черное небо, превратился в звезду. Исчезло все: ночь, осень, дождь, вой ветра. Стало тихо. Тихо, как тогда. Тем утром. Июльским утром.

«Здравствуй, July morning. Господи, как болит голова».

Мостовая сияла и переливалась. Поливальные машины только что закончили свою работу. В воздухе рассыпался запах утренней свежести, лета и чистого пронзительного воздуха. Даже в резких нетерпеливых звонках трамваев и автомобильных гудках слышались блюзовые нотки.

«Удивительно, до чего „Хип” точно ухватил в своей песне ощущение нежности настоящего июльского утра, – думал Антон, глядя на проносящуюся за окном „шестерки” Неву. – Сегодня так здорово дышится, что даже курить не тянет. В машине трое курящих, а никто еще сигареты не доставал».

Машина выскочила на Дворцовый мост. Справа и слева золотом заиграла на солнце невская вода. Шпиль Петропавловки, казалось, парит в розовато-голубой дымке.

– Вот так живешь в городе, носишься как угорелый, видишь все это, а иногда взглянешь – и как впервые. – Кленов повернулся с переднего сиденья. – А я, Антоша, должен такие виды на лету схватывать, у меня до «полиции» все же пять лет «Мухинки».

– Плюнь ему в лицо, Тоха, – Дима Лукин улыбнулся, не отрывая взгляд от дороги, – видел я его «высокохудожественную работу», дипломную. Называется «Мать хлеба», хотя я называю ее «Полет колхозницы вокруг сарая за секунду до протрезвления». Знаешь, там на фоне полей такая здоровенная бабища…

– Если бы ты что-нибудь понимал в страданиях гонимого художника, я бы с тобой поспорил, сам-то небось кропал в своей газете вирши во славу героев труда и в ус не дул. – Рома Кленов вяло махнул рукой. – Не выгнали бы, был бы сейчас как Лев Скунский: кто платит, того и лижем.

Лукин снова улыбнулся и молча показал Кленову кулак.

«Пожалуй, то, что нашу группу называют „гитарно-балалаечной”, не лишено здравого смысла, – подумал Антон. – Выпускник „Мухи”, выпускник журфака и выпускник „консервов”. Еще танцора не хватает. Хотя, наверное, именно поэтому с Димкой и Романом мне гораздо проще, чем с ребятами, выросшими из постовых и закончившими „стрелку”. Мы похожие. Мы работаем ради интереса. Романтики… блин».

– Давай по Гаванской, на Наличной асфальт кладут. – Кленов сделал жест рукой вправо. – Антон, ты сам адрес смотрел?

– Да. Квартира съемная, однокомнатная, окна на залив. Дверь бронетанковая, но еще запирается весь этаж. В тридцать восьмой живет женщина с сыном. Он студент, днем учится, а она должна быть дома.

– Короче, через нее пойдем. – Роман кивнул. – Согласен, Дим?

Лукин улыбнулся и тоже кивнул.