«Мой дорогой мальчик, посылаю тебе доставившую

мне большую радость статью из весьма почтенной га-

зеты, издающейся в Сент-Джозефе. Наконец-то ты на-

чинаешь выбиваться в первые ряды, и я не могу не испы-

тывать восторга и не благодарить бога при мысли, что не

многим юношам твоего возраста доводилось занять

почти два газетных столбца. О, если бы твоя мать

стояла сейчас рядом со мной, читая статью через мое

плечо! Но будем надеяться, что она разделяет мою ра-

дость на небесах. Разумеется, я послал экземпляр газеты

твоим дедушке и дяде в Эдинбург, так что эту вырезку

можешь сохранить себе на память. Этот Джим Пин-

кертон, очевидно, очень полезный знакомый, и, во всяком

случае, он обладает огромным талантом, а быть в хоро-

ших отношениях с прессой всегда выгодно».

Надеюсь, на том свете мне будет зачтено, что, едва дочитав эти трогательные в своей наивности слова, я перестал сердиться на Пинкертона и почувствовал к нему глубочайшую благодарность. За всю мою жизнь, не считая, пожалуй, только факта моего рождения, я ничем не доставлял отцу большей радости, чем та, которую он испытывал, когда читал статью в «Санди Геральд». Как же глупо с моей стороны было огорчаться! Ведь мне впервые удалось ценой нескольких неприятных минут хоть чем-то возместить мой неоплатный долг отцу. Поэтому, встретившись вслед за этим с Пинкертоном, я был очень мягок.

Мой отец весьма доволен и считает, что корреспонденция написана очень талантливо, сказал я ему; что же касается меня, то я предпочитаю не привлекать внимания публики к моей особе, так как убежден, что ее должен интересовать не художник, а только его произведения; поэтому, хотя статья написана с большим тактом, я прошу его как об одолжении впредь этого никогда больше не делать.

– Ну вот, – сказал он уныло, – я вас обидел! Нет, вам не обмануть меня, Лауден. У меня нет деликатности, и это непоправимо.

Он сел и опустил голову на руки.

– Видите ли, в детстве я ведь не мог научиться ничему хорошему, – добавил он.