Воевода Ростислав – одутловатый, грузный, с пегой, торчащей в разные стороны бородищей, похожей на сорочье гнездо – отодвинул в сторону большую кружку с квасом и недобро посмотрел на только что вошедшего стражника – десятника Олексу. Батюшке-воеводе после вчерашней попойки очень хотелось спать, он и лег было, как заведено, после обеда, да, как назло, сон так и не пришел, наоборот, еще хуже стало. Так вот почти до вечера и промаялся с делами срочными – то воротные сборы не все уплачены, то дорога у старой башни совсем развалилась – не чинена, то скоморохи эти… Уж Феофан-игумен упрашивал, чтоб построжее с ними. Инда ладно, построжее так построжее – не убудет, а лишний раз змею-игумену князюшке-милостивцу наболтать про воеводу будет нечего. Так что со скоморохами так и поступить – кнутом бить, ноздри порвать да в поруб – навечно. Или казнить всех смертию? Может, так оно и выйдет – игумен суд надумал судить. Ну да пес с ним, пусть тешится. Вот о дороге – другое дело. Был у воеводы Ростислава знакомый купец-подрядчик – бывший монах-расстрига – так тот за полтину серебра обещался засыпать ямины. Дорого, полтина-то – этакие деньжищи за какие-то ямки! Одначе сам-то засыпать не будешь и воев не пошлешь – сразу слухи пойдут разные, мол, воевода средства на ремонт выпросил, сам себе и прикарманил. Выпросил… Выпросишь тут. Но попытаться можно – неужто князь Федор Олегович рубля на дорогу угрюмовскую пожалеет? Даст, даст… лишь бы вороги-завистники не встряли. А потом рубль тот – пополам: полтину расстриге за ремонт, полтину самому – за содействие. Хорошее дело, обмозговать надоть… А тут этот еще приперся, Олекса. Старый воин, прогонять негоже.

Воевода выдавил из себя добродушную улыбку:

– Здрав будь, Олекса-друже. Как семья, здоровьице?

– Благодарствую, воевода-батюшка, Господь миловал.

– Ну говори, с чем пожаловал?

Дружинник оглянулся и понизил голос:

– С делом непростым, тайным.

– С тайным? А ну, погодь…

На цыпочках подкравшись к двери, воевода распахнул ее резким ударом ноги, впустив в натопленную горницу предвечернюю прохладцу… За дверью никого не было.

– Ну? – Обернувшись, Ростислав самолично запер дверь на железный крюк. – Вот теперь говори, Олекса. Что за дело такое?

Сам и напрягся – подумалось вдруг, может, от расстриги Олекса посланец, может, еще чего удумал бывший монах Гермоген?

– Письмецо одно людишки наши перехватили. – Старый воин вытащил из-за пояса небольшой свиток, запечатанный зеленоватой восковою печатью, протянул с поклоном. – Погляди, батюшка.

Несколько брезгливо воевода развернул свиток, грамотен был – хоть и по слогам, да прочел сам:

– Кы-ня-зу вели… вели… кому… Вели – кому?

– Великому, господине.

– Ага – князю великому… Феофан-игумен челом бьет. Эва, Феофан! – Воевода позабыл и про головную боль – до чего стало любопытно. Промочил горло кваском да продолжил, позабыв выгнать Олексу. Хотя вообще – чего выгонять-то? Ежели что – вот и исполнитель, да и так, старый дружинник – человек верный.

– Челом бьет, – повторил Ростислав и продолжил чтение дальше, постоянно сбиваясь и путаясь, однако в целом двигаясь в верном направлении, – и докладает… о воеводе Ростиславке ненасытном пиявце! Это обо мне, что ли?! Ах он, гад ядовитейший! Ну-ка, ну-ка, посмотрим далее…

Дальше воевода благоразумно читал шепотом, кое-где вставляя ругательные комментарии:

– …берет мзду безбожно… пианствует… дорожицу по-за башнею старой не чинит, а сколь возов уж там побилося… Ну, змеище! Тьфу!

Прочитав грамоту до конца, воевода обвел дружинника тяжелым взглядом: