— Ник… Тебе не следует идти за своими мыслями…
Ну вот — кажущееся просветление стало лишь ложной надеждой. Отец снова начинал вещать. Глупо было подбирать смысл к бреду, срывавшемуся с его персохших дрожащих губ. Но Никлас, вопреки голосу рассудка, прислушался:
— Сын! Не забирайся высоко — до земли неблизко…
Отец находился не в этой реальности. Возможно, он и разговаривал с каким-то другим Ником, но здешний Ник напрягся.
— Па, всё в порядке, я здесь.
— Ник!
— Я — Ник, твой сын.
— Сын! — кажется, отец всё же ближе, чем думалось Нику. — Не ходи в тот дом! Оставь мальчика и его друга, чем бы оно не являлось…
Голос упал с крика до шёпота. Последние слова Ник хоть и расслышал, но не был уверен, что расслышал правильно.
— Эй, па, о чём ты? — он легонько тряхнул старика за плечо. Тот вздрогнул и очнулся. Снова в своём ином мире. Изумлённый слезящийся взгляд, и растерянная кривая улыбка:
— Опять ты здесь? Пер, сколько я тебе буду говорить, чтобы ты не шлялся в третье купе? Петух ты ощипаный, не твоего полёта эти лярвы!
Медсестра, шедшая по коридору, замедлила шаг, обернулась и сдвинула брови, придав своему некрасивому помятому лицу прямо таки инфернальный оттенок, Какое-то мгновение она разглядывала иссохшего старика в инвалидном кресле и нависшего над ним немолодого, грузного, неопрятного мужчину. Содерсберг-младший распрямился, встретил раздражённый взгляд медсестры, виновато улыбнулся и пожал плечами, дескать: сами видите, с кем мы имеем дело… Медсестра не смягчилась, но смолчала, и пошла дальше.
Никлас с некоторой поспешностью вернул отца в палату и вызвал сиделку. Спускаясь на лифте, он с досадой признал, что сегодняшний день вряд ли что-то прояснил, зато добавил сумбура в его бедную голову. Он собирался убраться из этого, пропахшего старостью и смертью, места как можно быстрее, вернуться домой и надраться до синих соплей. Может, утреннее похмелье поможет разобраться в ситуации? Однако, срывая бахилы с давно нечищенных туфлей, Содерсберг невольно обратил внимание на одну пару, только что вышедшую из кабинета соцработника, принимающего заявления по предоставлению услуг. Мужчина, немного за сорок, высокий, с копной медных волос и окладистой бородой. Глаза скрывались за дымчатыми стёклами очков в массивной старомодной оправе. Он монотонно отчитывал свою спутницу, скорее всего, жену, невысокую блондинку с затравленным взглядом и высоким срывающимся голосом:
— Не вздыхай, так надо…
— Ну а может, Карлсон действительно существует?
— Ой…
Мужчина, расстроенный упрямством жены, начал переубеждать её в чём-то, а Никлас, уже толкнувший входную дверь, вернулся, достал телефон и обратился в слух, изображая попытку позвонить кому-то. Из разговора пары, отчасти приглушённого фоновым шумом в коридоре, Содерсберг понял, что речь шла о мальчике, их сыне. Малыш, так его называли родители, завёл себе воображаемого друга, некоего Карлсона, «который живёт на крыше», и которого никто, кроме Малыша, не видел. Мальчик утверждал, что Карлсон умеет летать при помощи пропеллера, вращаемого мотором, а ещё он несносный шалун и подбил однажды Малыша посетить его, Карлсона, дом на крыше. И что именно поэтому родители ищут Малышу няню, которая будет присматривать за мальчиком, пока мама и папа на работе, уберегая его от сумасбродных фантазий незримого приятеля.
В принципе, этого было достаточно. Шестерёнки в голове детектива плавно завращались, растерянность как рукой сняло, он даже забыл о своём желании немедленно напиться. Детали пазла начали складываться в какую-то пока плохо различимую, но определённо занятную картину. Содерсберг сел в автомобиль, завёл двигатель и стал ждать. Когда пара, родители Малыша, устроились в своей старенькой семейной «Вольво», он уже выезжал с парковки. Какое-то время Никлас ехал в вечернем потоке, опережая «Вольво» на две-три машины. Потом свернул на одном из перекрёстков и, объехав квартал, оказался уже позади цели своей слежки. Интуиция не подвела — не прошло и десяти минут, как он начал узнавать дома квартала, по которому проезжал. Содерсберг не часто заглядывал в центр и не мог похвастать прекрасной памятью, но чтоб ему лопнуть, если вчера он не проводил опрос свидетелей вон в том сером доме с зелёной скошенной крышей. «Вольво» притормозила через три дома от места преступления, женщина вышла и пошла к подъездной двери, настороженно оглядывая окна верхнего этажа, а её муж отъехал припарковаться. Соблюдая приличную дистанцию, Никлас последовал за ним.
Возвращался он пешком, затратив на вынужденную прогулку минут пятнадцать — нигде ближе бросить машину не удалось — не рискуя нарваться на штраф или же на гнев здешних обитателей. Однако он не слишком торопился, весь многолетний полицейский опыт кричал, что Никлас на верном пути, и что смерть идиотов Филле и Рулле (да, идиотов, но всё же, что ни говори, людей), не останется безнаказанной. Смущало только лёгкое, почти неощутимое, беспокойство: стариковские пророчества, недоумение криминалиста, нелепость истории о мальчике и его несуществующем друге — всё это сбивалось в плотный ком, наподобие переваренной фрикадельки. Ком этот перекатывался на дне желудка и заставлял задавать себе неприятные вопросы. Почему он здесь, вместо того, чтобы пить водку на своей прокуренной кухне? Что он надеется найти на этой улице? И зачем он ищет это, если сомневается в реальности искомого? Но предвкушение близости разгадки и воодушевление охотника, поймавшего свою жертву на мушку, сводили нервозность на нет, горячили кровь похлеще водки, делали и так прозрачный и крепкий осенний воздух ещё прозрачнее, а предметы вокруг чётче и ярче.
Дом, где жил Малыш и его родители находился на исключительно «спальной» улице. В пределах видимости Содерсберга не было ни одного кафе, закусочной или, на худой конец, кебабной. Магазина, из-за витрин которого можно было бы поглядывать на окна верхнего этажа, тоже не было. Пришлось импровизировать и изображать случайного прохожего, увлечённого телефонной беседой. Людей на улице этим пасмурным вечером было немного, Никлас мог не особенно стараться, но всё же предпочёл выглядеть естественно. Он позвонил давнему приятелю, знакомому ещё по школе полиции. Позвонил он по пустяковому поводу, выдуманному на ходу, и не испытывал никаких угрызений совести, отрывая человека от домашних дел. Приятель жил один и вечера проводил однообразно скучно: пил пиво перед телевизором, курил и грустил о впустую прожитых днях. Время от времени Никлас захаживал в гости, они пили пиво вместе в его съёмной квартирке, просматривая древние клипы, а приятель выдавал свои печальные мысли в эфир. То он, противясь воле властного родителя, занимавшего высокий чин в полицейской иерархии, отказался взойти по карьерной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой — и был дураком! То он не сошёлся с той милой, молодой блондиночкой из муниципалитета — ну хорошо, не такой милой и не слишком молодой, зато сейчас жил бы, как у Христа за пазухой! А знает ли Никлас, как подскочила сейчас цена на импортную выпивку? И так далее, и тому подобное. Содерсберг давно научился отфильтровывать жалобы друга от действительно занятных историй, которыми он порою разбавлял свои исповедальные речи. Никлас словно прикручивал громкость, наблюдал за когда-то молодыми, а теперь уже давно состарившимися диско-дивами, отключался от своих детективских проблем и просто отдыхал. Звонки по телефону были облегчённым вариантом ритуала «послушай-ка, как я продолбал своё счастье…», и всегда случались по инициативе приятеля. Поэтому, когда Никлас позвонил сам, тот немного удивился, но вскоре вернулся в колею, и следующие полчаса Содерсберг поддерживал его монолог нейтральными «да ну!», «иди ты!», «всё так» и сочувственным «я тебя понимаю…» Этот процесс совершенно не мешал Никласу поглядывать на верхний ряд окон дома, где жил странный мальчик и его родители. Несколько раз занавески в угловом окне трепетали, будто кто-то в комнате нерешительно выглядывал сквозь щёлочку между двумя лоскутами. Детективу почему-то подумалось, что там и живёт Малыш, а его ожидание объясняется только одной причиной.