В определенные исторические эпохи забвение Христа как дара (и забвение Его даров), сведение его к образцу для подражания выражает горделивую и оптимистическую веру в возможности человека, в другие эпохи оно выражает скорее страх перед отчуждением. Для одних христиан оно оборачивается апатией и безнадежным равнодушием, для других — лихорадочной деятельностью. Но в конечном счете это всегда "утрата Воспоминания", которая выражается в пренебрежении тем, что у истоков возможной человеческой святости — лишь чистое милосердие, даруемое бескорыстно, даруемое постоянно и даруемое всем. Или, как говорила Адриен фон Шпейр, "святость состоит не в том, что человек все отдает, а в том, что Бог все берет": и именно то, что Бог все берет, Он и дарует нам.
Правда, существует и противоположная опасность, о которой свидетельствует трагический кризис, вызвавший появление протестантизма, но и не только он: чрезмерное значение, придаваемое дару, ведет к обесцениванию деяний, к забвению необходимости "подражать Христу", "освящаться еще" (Откр. 22, 11). Но это лишь парадоксальное доказательство того, что даже утверждение дара может быть делом человеческим, когда дару не позволяют "брать", как то ему присуще, приносить плод при свободном содействии человека.
Протестантизм стал жертвой заблуждения не потому, что он утверждал "оправдание верой", но потому, что он с той же твердостью не заявлял, что благодаря вере человек предается Христу, с тем чтобы по необходимости совершить еще больше добрых дел, чем он совершил бы, если бы уповал лишь на свои силы.
Знаменательно, что как раз в тот период истории, когда кризис достиг в лютеранстве предельной остроты, Тереза Авильская, дойдя до седьмой комнаты своего мистического Замка и описав "духовный брак", когда дар любви Божьей как бы сжигает молящееся творение, замечает: "Это конец молитвы, дочери мои. Такова цель духовного брака: совершать деяния за деяниями, ибо они — истинное знамение, по которому можно узнать, от Бога ли получены благодатные дары" (VII, 4, 6). И далее: "Знаете ли вы, что значит обладать истинной духовностью? Это значит быть рабами Бога, отмеченными Его железом, железом Креста, дабы Он мог продать вас в рабство по всему миру" (VII, 4, 8).
Святость как обязанность
Каждый дар налагает на человека обязанность. Этими словами можно обобщить все сказанное нами раньше. Предание выразило эту истину в словах необычайно емких: "Будь самим собой".
С точки зрения святости, дарованной свыше, нет никакой разницы между только что крещеным ребенком и великим мистиком, достигшим единения с Богом, или старым аскетом, исполненным любви и изнуренным подвигами покаяния. Разница только в одном: ребенок обладает даром святости, как обладает он даром жизни: этот дар заключен в нем во всей своей полноте, но еще должен развернуться, должен стать "обязанностью", исполняемой терпеливо и великодушно, тогда как жизнь старого аскета уже завершилась, он принял дар во всей его полноте и со всей ответственностью. Между ними двумя на самом деле нет другой возможности истинно христианского существования, и остается лишь несостоявшееся существование человека, который стареет, как бесполезной игрушкой, забавляясь неиспользованным даром Божьим.
Совершенно понятно, что старый аскет — это лишь крайний пример, а реальность гораздо сложнее и богаче оттенками и возможностями. Прежде всего, христианская святость не сводится к одному образцу. Или, лучше сказать, ее Образец един: "Святость — это отражение облика Единственного, в Ком реализовались все возможности человечества: Иисуса Христа"[3]. Святой Павел пишет фессалоникийцам: "Бог избрал вас… для достижения славы Господа нашего Иисуса Христа" (2 Фее. 2, 13–14). Но отблеск этой славы на лицах верующих отмечен уникальностью их личности и истории.
Таким образом, существует прежде всего, если можно так сказать, облик святости, общий для всех, о котором надлежит говорить прежде всего: это нечто, что должно быть присуще всем без различия. Нужно жить, "как прилично святым" (Еф. 5, 3), "совлекшись от ветхого человека с делами его" (ср. Кол. 3, 5–9) и "облекшись в нового (человека), который обновляется": "облекитесь, как избранные Божий, святые и возлюбленные, в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, долготерпение, снисходя друг к другу и прощая взаимно… Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства. И да владычествует в сердцах ваших мир Божий… и будьте дружелюбны. Слово Христово да вселяется в вас обильно, со всякою премудростью… И все, что вы делаете, словом и делом, все делайте во имя Господа Иисуса Христа" (Кол. 3,10 и след.).
Нельзя пренебрегать полученным даром святости: если человек принимает его, в нем неизменно отражается зрелая благость облика Христа, несмотря на грех, который неизменно подтачивает каждое творение. по природе своей слабое и несовершенное. Облик Христа отражается в творении хотя бы потому, что по благодати Божьей творению всегда дано обладать обликом Того, Кто испросил и получил для человечества прощение.
Можно определить объективное содержание святости исходя из многочисленных библейских наставлений верующим: "В вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе" (Флп. 2, 5). Кроме того, вся история Церкви и жизни святых рисует единую драгоценную картину.
Но нам хотелось бы поразмыслить о том особом отблеске святости, которым Бог наделяет отдельного человека. Необходима ясность в вопросе о том, какую святость уготовал Бог каждому Своему творению в отдельности: святость неповторимую и уникальную, как имя, которым Он зовет человека.
Следует прежде всего помнить, что святость — это "воля Божья" (1 Фее. 4, 3), и сказать о том, что значит для человека "творить волю Божию". Напоминание об этом могло бы показаться даже банальным, если забыть, что речь идет не об очевидном общем принципе, а о конкретной проблеме существования: святость для меня — творить то, чего хочет от меня Бог, творить Его конкретное, единственное, драгоценное и неповторимое определение[4]. Святой — это "раб Иисуса", который "всегда творит волю Отца", считает "Его волю своим хлебом" в тот самый момент, когда, "скорбя смертельно", он произносит последние и окончательные слова своего освящения: "Не как Я хочу, но как Ты" (Мф. 26, 39).
Свята Тереза из Лизье, которая считает для себя невозможными существующие образцы святости (хотя страстно желает следовать каждому из них — МА 250 и след.), пока не находит своего места, уготованного ей Богом.
Узнать эту определяющую и освящающую волю Божью о себе самом легко и вместе с тем трудно. Трудно, если руководствоваться изменчивыми человеческими суждениями и соображениями. Легко, если неизменно следовать постепенно открывающемуся Промыслу Бога о Его творении.
Воля Божья о каждом человеке — это всегда желание мира, "чтобы были все единым Телом": "Да владычествует в сердцах ваших мир Божий, к которому вы и призваны в одном теле" (Кол. 3,15).
Не может быть воли Божьей, которая бы ставила человека вне промысла о гармоничном созидании тела Христова. Не может быть воли Божьей, целью которой было бы индивидуальное совершенство отдельного творения.
Конечно, каждый человек призван реализовать свою неповторимую личность во всей ее полноте. Но эта личность может вскармливаться и зачинаться только как член единого тела Прочтем отрывок из Послания к Ефесянам, где утверждается эта основополагающая истина:
Нет святого, святость которого не отождествлялась бы со служением, благодаря которому созидается все тело. Нет святого, который не знал бы, что его главное и подлинное призвание — это его миссия в Церкви. Нет святого, который не сознавал бы, что его собственная святость заключается в том, чтобы освящать другие члены. Поэтому призвание отдельного человека к святости ("воля Божья") существует только в Церкви, произрастает на ее почве, на почве, которая питает саму эту святость, и именно поэтому эта святость смиренна[5]. В свою очередь, Церковь сама питается этой смиренной святостью.