— Хренась! Расписывайся давай. — дед потерял терпение и подтолкнул Епифана рукоятью кнута к Архипке и Антохе. Те держали в руках доску с лежащей на ней амбарной книгой. Доску я вчера взял из приготовленных на сортир, укоротил и прошелся по ней рубанком. Епифан обреченно подошел. Обмакнув ручку в чернильницу, я сунул прибор в руки мужика и показал место против его фамилии:

— Ставь крест. — сказал староста. Тот неловко нарисовал кривой крестик.

— Баранова Матрена! Распишись. — Бараниха, тяжело переступая ватными ногами, подошла и тоже поставила крестик в указанном месте.

— Дщерь неразумная! Налагаю на тебя епитимью: сто земных поклонов перед иконой богородицы и тридцать раз прочтешь молитву, какую знаешь. Аминь! — вставил свои шесть копеек отец Серафим. Все повернулись выходить, когда дед со словами «Эх! Рукожопые», резким ударом бича сломал стоящие у стены покосившейся сараюшки, кривые деревянные вилы. Услышав запомнившийся звук, Бараниха сомлела и сползла на землю. А дед, выходя со двора, бросил понурому хозяину:

— Зайдешь завтра. Другие дам.

Выйдя за ворота, я увидел среди любопытствующих пацанов, Платошку и подозвал его:

— Платоха держи чернильницу с ручкой. Сейчас к Карасю пойдем; обмакнешь ручку в чернильницу и подашь ее Карасю, когда скажут, что тому надо расписаться. — Платоха молча кивнул, принял у меня из рук чернильницу с ручкой, приосанился и поважнел. Вот, блин, что должность с человеком делает. Но с другой стороны, надо было как то поощрить будущих членов моей ОПГ, тем более и Антошка, и Архипка, и Платоха, так или иначе поучаствовали в защите дома знахарки, поэтому и придумал фокус с доской и чернильницей. Выдернув же из толпы Платоху, и назначив его на должность чернилоносителя, недвусмысленно показал пацанам, кто тут главный. Главнюк, блин.

Карася мы застали сидящим на бревне возле дома. Его видимо уже известили и он обреченно дожидался своей участи. С перевязанной тряпицей головой и с синяками под обеими глазами, он выглядел пришибленным и жалким. Сгорбившись и глядя в пол, выслушал обвинения, молча расписался, именно расписался, а не поставил крестик как Барановы, покивал священнику наложившему на него епитимью. Но когда мы уходили, я заметил быстрый и злой взгляд, брошенный на меня и Архипку. Вот блин! Похоже мы с Архипкой заимели врага посерьезнее Сеньки Косенкова. Ну что же; зря выдал себя Карась. В случае чего цацкаться с ним не буду. Замочу, как говорится и в сортире. Хотя это вряд ли. Нет у Карася никакого сортира. Тогда так: «где прихвачу там и замочу» прямо на кучке.

Когда, в сопровождении многочисленных зрителей, мы подошли к дому придурошного пастуха, там нас уже ждали: мать, невысокая, но крепкая старушенция и сам «герой», боязливо прятавшийся за ее спиной. Мать в пояс поклонилась подошедшим:

— Простите люди добрые моего дурня. Ён не ведает, что творит. Злые люди подучили его. И ты, Софрон Тимофеич, прости нас. — она снова поклонилась и, шлепнув сына по затылку, сказала:

— Кланяйся дурень! Проси прощения. — Но тот с диким страхом смотрел на деда и пытался отодвинуться вжимаясь в закрытые ворота. Дед сплюнул себе под ноги, молча, отдал бабке кнут, и, развернувшись, пошел обратно. Староста с попом растерянно посмотрели ему вслед. Опомнившись, староста взял у Архипки гроссбух, не раскрывая, потряс им перед толпой и зычно провозгласил:

— Миряне! Здесь переписаны все бунташные, никто не пропущен. А потому должны они придти на исповедь к отцу Серафиму, в грехах покаяться. Ну и исполнить епитимью, кою отец Серафим наложит на них.

Отец Серафим, подняв посох и сверкая начищенным крестом, трижды перекрестил притихшую толпу и заключил:

— Аминь! — и вместе со старостой неспешно тронулся вслед за дедом Щербаком. Мы с пацанами свернули свою канцелярию и в сопровождении студента пошлепали за ними, оставив бабку с сыном да всю толпу в недоумении и растерянности.

Еще бы! До сегодняшнего дня все было понятно и привычно. Подумаешь, ведьму чуть не сожгли, но не сожгли же, да если бы и сожгли, что тут такого, дело то житейское. Вон в позапрошлом годе конокрадов поймали, так забили их до смерти, прикопали тихонько, да и позабыли. А тут поп со старостой вон, что утворили: переписали всех, кто ведьму жечь ходил, а Бараниху с Епифаном и Карасем так вовсе расписаться заставили. Дед Щербак, еще вон, с кнутом, да в красной рубахе, чисто кат, как жахнет бичом: вилы пополам, Бараниха в обмороке. Если по спиняке врежет, до костей прошибет. Жутко! Так или примерно так, по моему мнению, должны были думать сельчане об этом действе. Впрочем, пусть думают, что угодно лишь бы боялись. На год страху хватит, а там перевезем Бабу Ходору в город.

Войдя гурьбой в дом знахарки, застали ее сидящей за столом и перебирающей какие то бумажки. На столе стояла небольшая шкатулка видимо с украшениями. Баба Ходора взглянула на нас и сказала:

— Зря вы все это затеяли. Не нужно было их останавливать я сама бы справилась. — Но в голосе ее не было уверенности.

— А как бы не справилась? Что тогда? Да не боись Савватеевна, мы тебя в обиду не дадим. — Покрестившись на иконы сказал дед.

— Кто это мы? — улыбнулась женщина.

— Как кто? Отец Серафим, Аким, студент вот. Ну и эти молодцы. — дед указал пальцем на нашу шмыгающую носами четверку. — Ведь это они Карася чуть было не укокошили.