– На что? – Я сделал вид, что не понял.

– Сфотографироваться у Вадима. Всего один раз.

– Ну чего ж, всего один раз, чего ж не сфотографироваться? Покажешь?.. Я имею в виду фотографию.

– Обязательно.

– И где… как он хочет тебя снимать.

– Возле окна.

– Понятно. Вечером?

– Нет, днем. Завтра. Сейчас хорошее освещение. Столько солнца.

– Да, хорошая должна получиться фотография. Я после обеда опять на склады. Уже за материей. Хорошо, а то ящики с болтами и гайками тяжеленные и жарко…

– Думаешь, рулоны материи легче? – Видно было, что Элоиза думает о чем-то своем. Лицо ее было переполнено светом и покоем, а под ними угадывалась громадная стихия замерших на минуту чувств. Такие лица я видел только на старинных портретах.

– Да, не легче, – согласился я. – Материя, она тяжелее сознания. Нет, спутал. Первичней.

Элоиза кивала красивой головой, видимо, соглашаясь со мной. И от ее красоты в меня вошла тревога. Тревога – младшая сестра красоты.

До вечера я натаскался с материей, Элоиза с сознанием, и мы оба после ужина и невзрачной домашней суеты без сил упали, она на кровать, я на раскладушку, и тут же уснули.

***

Перхота пригласил Элоизу фотографироваться в свою студию в десять часов утра.

– Это лучшее время суток в июне, с десяти до одиннадцати. Освещение просто сказочное, – услышал я, – оно в этот час способно проникнуть в самое сердце.

Слова его впились в мое сердце раскаленной иглой.

Когда человек в пятьдесят лет терзается проблемами двадцатилетнего, он, скорее всего, проскочил свои двадцать лет без остановок. И вот теперь, когда с риском для жизни он спрыгнул не туда, куда ему надо было, конечно, берет досада. Да еще какая!

– Моя студия располагается вон в том доме, над гастрономом, центральный подъезд, как поднимешься, направо. Пять минут ходу. Запомнила?

Элоиза кивала головой, не глядя на него.