Накопленная ярость предназначалась не Голоме, просто тому не повезло. Он еще услышал хруст собственной сминаемой челюсти, свет дневной померк, и синим мешком лейтенант навзничь грохнулся на асфальт. Стриж было бросился вперед, но Вовуля был довольно далеко, и ему пришла в голову другая мысль. Перевернув тяжелую тушу мента, он расстегнул кобуру и позаимствовал табельное оружие Голомы. Передернув затвор, прицелился и выстрелил, потом еще раз. Только на третьем выстреле Вовуля нелепо подпрыгнул и упал. Пуля раздробила коленную чашечку. Он хотел вскочить, но дикая боль снова опрокинула его на землю. Увидев, что Стриж бежит к нему, Вовуля попробовал отползти. Поняв же, что все напрасно, обернулся и, задыхаясь от боли и страха, начал кричать:
— Это не я, это все Мурай, это он. Я пьяный был, это он все предложил, Толян, прости, не хотел! Это Мурай, Мурай, он трезвый был, наколотый только!
Лицо Вовули побагровело от ужаса, он что-то подвывал, пробовал целовать ноги Стрижа. Откинув его пинком от себя, Анатолий сказал с ненавистью и презреньем:
— Сука, умри хоть как мужик!
И выстрелил.
Перевернув тогда Голому, Стриж этим невольно спас ему жизнь, иначе тот просто захлебнулся бы собственной кровью, осколками костей и выбитыми зубами. Милиционер пришел в себя только на следующий день. Полгода кудесники из травматологии колдовали над его челюстью. Даже на суде он не мог говорить, зато очень веселил публику своей пламенной жестикуляцией, с такой энергией кивая головой, соглашаясь с судьей или противореча ему, мыча что-то или размахивая руками, что присутствующие в зале еле сдерживались от смеха. "Прямо Чаплин!" — шепнул один заседатель другому.
Челюсть лейтенанту все-таки собрали, хотя дикция пострадала навсегда. Что поделать — все-таки пятнадцать вставных зубов. Хуже было с репутацией Голомы. Над ним смеялись, он обижался, ерепенился, лез из кожи вон, но никто не воспринимал его всерьез. Время от времени он проявлял инициативу и творил такое, что все покатывались со смеху, а начальство хваталось за голову и как можно дальше засовывала рапорты о присвоении ему очередного звания.
— Стиш! — снова начал Голома со своей изумительной дикцией. — Ты у меня по штунке ходить будес! Яшно?
— Вы бы лучше, гражданин лейтенант, в сторону отходили, если меня еще увидите, а то знаете, — Анатолий перешел на доверительный тон, — второй раз точно не соберут. Уж поберегите себя.
И, обойдя лейтенанта, Стриж пошел дальше, хохоча над собственными словами и покачивая головой.
— Стремно!
8
Из милиции он прямиком направился в центр города. Собственно, городом его родной населенный пункт назвать можно было скорее по числу населения, а так, вообще-то, огромная деревня, несуразно длинная, зажатая с одной стороны Волгой, а с другой — магистральной железной дорогой. В наличии имелись три бесконечные улицы и множество коротких переулков и тупичков. За железной дорогой, на холмах, начали строить лет тридцать назад, и там был вполне приличный микрорайон из пятиэтажек. Но вся жизнь Стрижа прошла в старом городе, он знал его как свои пять пальцев, знал и любил.
Не торопясь он дошел до того места, которое местные жители называли центром: здание Совета, ныне Думы, Дом культуры — шедевр шестидесятых годов в пародийном стиле под Парфенон, и центральный универмаг.
Стриж решил побродить по рядам разложивших на лотках свой товар купцов, купчишек, коробейников и просто старух с водкой и семечками. Он останавливался, спрашивал цену, удивлялся. Жизнь за десять лет сделала слишком крутой поворот, и все это никак не укладывалось у него в голове. Его поражали все эти тысячи, десятки и сотни тысяч. Он не понимал, много это или мало. Первый раз за этот день он растерялся.
Наконец, остановился у торгашей с «приезжей» внешностью, путаясь в деньгах, купил килограмм апельсинов.
Долго стоял у коммерческого ларька, пяля глаза на пакеты и фотографии с голыми и полуголыми девицами.
Отошел какой-то вспотевший, ошарашенный, нервно поправил штаны, пробормотал про себя: "Ладно, потом разберемся".
В универмаге так же долго ходил по залам, приценивался то к колбасе, то к сыру, но купить не решился.
Взял только две большие шоколадки, одну сунул в сумку, а другую с видимым удовольствием съел.