Борису Годунову скрытая, кровная оппозиция князя Василия Ивановича не предвещала ничего хорошего. Однако было еще нечто особое, связывающее этих двух претендентов на российский престол. Боярин Борис Годунов и князь Василий Шуйский оказались оба, хотя и по-разному, причастны к тайне гибели царевича Дмитрия.
Ксения не понимала, что стало причиной назначения Годуновым князя Василия Ивановича главой следственной комиссии в Угличе. Чего в этом было больше? Желания беспристрастно разобраться в причинах трагического происшествия? Но если Борис Годунов действительно сам виновен в нем, почему он так рисковал, назначая своего врага главным следователем? Или же злодейство Бориса Годунова было столь велико, что он намеренно послал Шуйского с преданными людьми — окольничим Андреем Петровичем Клешниным и дьяком Елизарием Вылузгиным? С таким «конвоем» князь Василий Иванович легко мог вернуться из Углича не в Москву, а в более «отдаленные» места. Все эти вопросы так и останутся без ответа. Чем бы ни руководствовался новый царь, но после 1598 года правила игры устанавливал только он, а князьям Шуйским оставалось лишь повиноваться.
Будущий царь Василий Шуйский всё равно оказался в положении опального уже через два года после приказа расследовать причины гибели царевича Дмитрия. Удаление боярина из Москвы на воеводство в Великий Новгород 1 сентября 1600 года стало лучшим исходом, избавляя его от других возможных унижений, и объяснялось нежеланием царя Бориса Федоровича допустить Шуйских к переговорам с послом Речи Посполитой Львом Сапегой. Канцлер Великого княжества Литовского провел в Москве почти полтора года, и все это время князь Шуйский безвылазно находился в Новгороде, вернувшись в Москву лишь после 25 мая 1602 года, когда польско-литовское посольство заключило договор о перемирии и уехало из пределов Русского государства.
Одновременно с приездом польского посольства, Годунов начал душить Романовых, подчеркивая осведомленность о составе сторонников польской партии в Москве. Царь Борис Федорович сделал все, чтобы не допустить даже предположения о возможных контактах кого-либо из членов Боярской думы, происходивших из самых заметных княжеско-боярских родов, со своими заклятыми врагами из Речи Посполитой, претендующими на часть русских земель и на сам трон.
Тогда и появился Лжедмитрий — шаг отчаяния оппозиционных аристократов, нестандартный, неожиданный, а потому не просчитанный Годуновым. Как только Борис услыхал о появлении Лжедмитрия, прямо сказал боярам, что это их рук дело, что они подставили самозванца. Он всё понял, но было уже поздно.
Внезапная смерть Бориса Годунова, наступившая в субботу 13 апреля 1605 года «после бо Святыя недели, канун жены мироносицы», была настоящим спасением и для Шуйских, и для Романовых. Двадцать лет после смерти Ивана Грозного они оставались под постоянным подозрением и дамокловым мечом расправы. В тот день у них появился шанс чужими руками поквитаться за все свои страхи и унижения. 3 июня 1605 года князь Федор Иванович Мстиславский и князья Василий и Дмитрий Шуйские отправились на поклон к царю Лжедмитрию, находившемуся в тот момент в Серпухове со своим едва образовавшимся «двором». «…А самые лучшие из вас, как князь Мстиславский, князь Шуйский и другие, в Тулу к нему, в 30 милях от Москвы, добровольно приехав, за государя своего признали, дали ему присягу и, в столицу препроводив, короновали» — писали в 1606 году послы Речи Посполитой в Московском государстве Николай Олесницкий и Александр Госевский.
Последовала жестокая, показательная расправа Лжедмитрия над сыном и вдовой Годунова, такое же показательное унижение Ксении, казни их сторонников и даже холопов.
Глядя на все происходящее в Кремле и столице, колеблющиеся бояре понимали: у них не осталось выбора — присягать или не присягать царю Лжедмитрию, ибо не желали повторить судьбу Годуновых.
Ксения мстительно усмехнулась, вспоминая слова самозванца, сказанные в отношении Шуйских — «Рим предателям не платит!», как и собственный вклад в тайный донос царю Лжедмитрию, о котором позднее писал коронный подстолий Станислав Немоевский. И не её вина, что Шуйские избежали плахи. Она сделала всё, чтобы стереть их род с лица Земли. Лжедмитрий, как и Борис Годунов, помиловал Шуйских, поплатившись за своё милосердие так же, как и отец Ксении.
День 17 мая 1606 года стал одной из главных вех в жизни князя Василия Шуйского. Казалось бы, весь опыт напрочь отучил его действовать самостоятельно. Он испытал опалу всех царей, коим служил, едва не сложив голову на плахе, и он же сумел нанести первый удар заговорщика.
План князя и его сторонников состоял в том, чтобы под благовидным предлогом впустить в Кремль толпу людей, расправиться с охраной царя Лжедмитрия и убить его. Точку в жизни самозванца поставил дворянин Григорий Валуев, протиснувшись в толпе к боярам и выстрелив в него «из-под армяка» из ручной пищали. Царь был убит, и толпа бросилась терзать мертвое тело.
Ксения прекрасно помнила состояние удовлетворения от возмездия, настигшего её насильника, и ужас понимания, что заговор возглавил не менее опасный и безжалостный враг, получив всю полноту власти.
19 мая 1606 года на московском престоле появился новый царь Василий Шуйский. Бывший глава заговора так спешил воцариться, что совершил непоправимую ошибку, устранив от выбора нового царя представителей «всей земли». В столице обсуждалось несколько кандидатур на трон, но никакой предвыборной борьбы не случилось. Впрочем, новоиспеченного царя тоже можно понять. За прошедшие двадцать лет при каждом династическом повороте князья Шуйские оказывались на грани жизни и смерти. Снова дожидаться подобной участи князь Василий Иванович не желал, а потому не устраивал никаких «предизбраний», не приучал к себе подданных щедрыми пожалованиями и демонстрацией силы, как это было при вступлении на престол Бориса Годунова. От выбора князя Шуйского до венчания на царство 1 июня 1606 года прошло недостаточно времени даже для правильной организации земского собора. Да и думал ли новый царь о его созыве?
Главным аргументом стало его действительное, а не ложное, как у самозванца, происхождение от Рюриковичей, что не могла не признать дочь Годунова.
«Понеже, он, Шуйский, от корени великих государей наших царей и великих князей Росийских — от великого князя Рюрика, иже от колена Августа кесаря Римского, и равноапостольного великого князя Владимера, просветившего землю Рускую святым крещением, и от достохвалного царя и великого князя Александра Ярославича Невского; от сего убо прародители твои, великие государи, на уделы переселиша на Суздальское княжение, яко же обычай бе меншим братиям на уделы садитися, и сих сродник ваших начальных государей корень пред ста», — тяжело вздохнув, написала Ксения, изо всех сил стараясь быть объективной и справедливой, не обращая лишний раз внимание на постыдную суетливость и неловкость, с какой князь Василий Иванович использовал шанс воцариться на русском престоле, даже не дождавшись, когда тело повергнутого самозванца уберут с Красной площади… На это и без неё указывали русские и иностранные летописцы. Обычно нейтральный в оценках Конрад Буссов, очевидец и писатель о России, в период Смутного времени в «Московской хронике» написал, что князь Василий Шуйский был избран «без ведома и согласия земского собора, одною только волею жителей Москвы, столь же почтенных его сообщников в убийствах и предательствах, всех этих купцов, пирожников и сапожников и немногих находившихся там князей и бояр».
В руках Ксении был другой, гораздо более серьёзный аргумент нелигитимности воцарения, приведший к тому, что присяга избранному впопыхах на престол царю Шуйскому разделила русских людей: «и устройся Россия вся в двоемыслие: ови убо любяще, ови же ненавидяше его». Нарушение церковного канона — святотатство, и на это упирала в своем письме опальная царевна, понимая, насколько процедурные вопросы важны для любого государственного действа.
«Наречение» нового царя произошло в отсутствие патриарха, а уже на следующий день по всему государству были разосланы «окружные» грамоты о его восшествии на престол с двумя приложенными крестоцеловальными записями. Если одна грамота о приведении к присяге царю не вызывала никаких вопросов, то другая крестоцеловальная запись самого царя Василия Шуйского своим подданным выглядела необъяснимым разрывом с традицией. Случилось то, чего никогда не простили Василию Ивановичу.
«На четвертый день по убиении Ростригине приехаша в город и взяша князя Василья на Лобное место, нарекоша ево царем и пойдоша с ним во град в Соборную церковь Пречистые Богородицы. Он же нача говорити в Соборной церкви, чево искони век в Московском государстве не повелось, что целую де всей земле крест на том, что мне ни нат кем ничево не зделати без собору никакова дурна: отец виноват, и над сыном ничево не зделати; а будет сын виноват, отец тово не ведает, и отцу никакова дурна не зделати; а которая де была грубость при царе Борисе, никак никому не мститель. Бояре же и всякие людие ему говорили, чтоб он в том креста не целовал, потому что в Московском государстве тово не повелося. Он же никово не послуша и поцелова крест на том всем», — аккуратно зафиксировала Ксения факт, недопустимый и достаточный, с её точки зрения, для признания Василия Шуйского ничтожным правителем.
Дочь покойного царя Годунова была в этом мнении совсем не одинока. 25 мая, в первое воскресенье после «наречения» нового царя, из-за начавшихся волнений пришлось отложить обещанный прием послов Николая Олесницкого и Александра Госевского в Кремле. Народ и стрельцы «очень жалели о смерти Лжедмитрия, обвиняя бояр в том, что они его убили». Об этом же писал оказавшийся на посольском подворье аугсбургский купец Георг Паерле. Он объяснил, что царю Василию и боярам удалось успокоить ропот черни, уверив ее, что убит не Дмитрий, а плут и обманщик, что истинный царевич погиб в Угличе и что народ увидит своими глазами его нетленные чудотворные мощи, которые уже везут в столицу.
Царица-инокиня Марфа Федоровна во всеуслышание просила прощения у царя Василия Шуйского, освященного собора и всех людей в том, что она лгала им: «А большее всего виноватее перед новым мучеником, перед сыном своим царевичем Дмитреем: терпела вору ростриге, явному злому еретику и чернокнижнику, не объявила его долго». Объяснение было бесхитростным и откровенным: «…а делалось то от бедности».