– Не трать зарядов по пустому, – заметил ему старый унтер-офицер, – там, на берегу еще настреляешься.
Сакли совсем уж загорелись, так что их не было никакой возможности потушить, почему мы сбежали вниз, на прибрежную полосу, а вслед за нами сошли и стрелки, находившиеся в числе зажигателей домов меджлиса; осталась только в цепи рота № 33-го батальона, которая вела деятельную перестрелку со скопищем горцев, все больше и больше собиравшихся к этому месту. Они стали уже показываться и на спусках к морю, с обеих сторон оврага; особенно много их появилось с левой стороны его от берега. Неприятель засел за камнями и пнями дерев, стреляя по нас.
На песке, недалеко от спуска, лежали два громадных полуистлевших дерева, за которыми расположились солдаты и начали отвечать на огонь горцев. С каждой минутой выстрелы учащались, но нам нельзя было садиться на баркасы, не дождавшись спуска цепи с возвышенности на берег. Почти из-за каждого камня, пня и куста сверкал огонь, взвивался дымок и около нас с визгом летели винтовочные пули, но горцев мы почти не видели, несмотря на то, что нас разделял промежуток от 40 до 60 шагов. От колоды, под которой мы сидели или, лучше, сказать, лежали, потащили под руки одного раненого, другого и третьего на баркасы, подошедшие к берегу для принятия десанта. Дальше начали таскать и убитых, то из под одного дерева, то из под другого.
Когда две роты, лежа под завалами, на песке, перестреливались с горцами, в ожидании спуска с горы третьей, никому нельзя было стоять на ногах: как только кто поднимался, десятки пуль осыпали его. Почти не проходило без того, чтобы одного из двух носивших на баркасы убитых и раненых не подстреливали. Почему каждый из нас, по инстинкту самосохранения, прижимался к песку, укрываясь под гнилыми колодами, выглядывая из-за них только тогда, когда нужно было сделать выстрел. В это время начальник десанта, капитан Барахович, ходил взад и вперед сзади наших завалов. Пули сыпались на него со всех сторон, как дождь, взрывая и клубя песок, но, не обращая на то внимания, он продолжал ходить, делая необходимые распоряжения.
Горцы особенно сильно наседали на нас с левой стороны, т. е. с оврага и высот, тянувшихся за ним, почему правый фланг гребных судов открыл по ним огонь из своих орудий. Осыпаемые картечью шести или семи орудий с азовских баркасов и пулями двух рот, черкесы не оставляли своих мест и, по-прежнему, почти из-за каждого куста, пня или камня, пули продолжали сыпаться, так что от песку и дыма наших выстрелов почти не было возможности видеть места их засады, покуда не подул небольшой ветер с моря, рассеявший дым с пылью.
Черкесы с гиками и воем все бежали со всех сторон к месту перестрелки, а рота с горы не сходила, заведя жаркую перестрелку с неприятелем, с целью не допустить его к горевшим домам. Пожар был уже в таком виде, что не только невозможно было его погасить, но и спасти что-нибудь из горевших строений не имелось возможности. Подан был уже второй сигнал к отступлению и рота показалась вправо, по другой тропинке, шедшей также от зданий суда к морю, которая, к счастью, была отыскана. Возвращаясь прежним путем, при большом скопище черкесов на дне оврага и правой стороне ската его, рота могла бы иметь значительные потери, и должна бы была пролагать себе путь штыками.
Пешие и конные партии горцев бежали из далеких мест от Сочи и Варданэ, по прибрежной полосе щебня. Корвет посылал иногда, в ту и другую сторону, гранаты, что заставляло приближающиеся шайки скрываться в лесу возвышенностей или всходить на верх берегового ската и по нему уже продолжать путь.
Несмотря на усиливающийся огонь неприятеля, от которого стали чаще уносить наших убитых и раненых, на лицах солдат изображалось невозмутимое спокойствие.
– Ишь ты, сколько собралось их нечистой силы, – слышалось порой замечание под каким-нибудь бревном. Или:
– И откудова так скоро набирается их столько.
Но подобные фразы вырывались редко, большею частью всякий солдат молча заряжал ружье и стрелял в те места, где показывался дымок черкесской винтовки, сосредоточивая все внимание на происходившее впереди.
Как только стала спускаться с горы рота, бывшая в цепи, остальные две, дожидавшиеся ее на берегу, побежали к баркасам и начали садиться на них. Но, сойдя с возвышенности, цепь наша опять остановилась, продолжая жаркую перестрелку. Усердие начальника ее в этом случае было совершенно неуместно, потому что десантный отряд, сделав свое дело, должен был уходить как возможно поспешнее. Если горцы не бросились в шашки при первой посадке двух рот, то этим мы обязаны картечи с баркасов, которые, несмотря на сделавшуюся хотя и небольшую качку от начинавшегося волнения, держали до этого времени неприятеля на почтительном расстоянии. Впрочем, черкесы за своими завалами несли потери меньше в сравнение с нашими. Они боялись только гранат с судов и картечи с лодок.
Приняв две роты, баркасы не могли отходить от берега далеко, так как на оставшуюся там третью роту горцы могли кинуться в шашки и, пользуясь громадным численным перевесом, всю уничтожить. Как только эта последняя спустилась на прибрежную полосу, суда начали обстреливать высоты; особенно удачно стреляла «Туапсе», подошедшая ближе к берегу. «Рысь», поворачиваясь на обе стороны, изрыгала с бортов своих массы чугуна в виде ядер, гранат и картечи. Азовские баркасы также осыпали картечью места, занятые неприятелем, где замечалось больше дыму от их выстрелов. Стрелки с берега и лодок продолжали поддерживать ружейную перестрелку. Несмотря на то, что возвышенность, осыпаемая пулями и артиллерийскими снарядами, от которых трещал и ломался лес и сыпались осколки и листья, а земля и камни, взрываемые ядрами и гранатами, поднимали пыль, у горцев пальба все более и более усиливалась. За грохотом орудий мы уже не слышали их гиков. Особенно сильный огонь черкесов был из-за оврага, при устье его, куда пароходы не могли стрелять.
Пока мы были на берегу, то имели возможность скрываться за колодами; на баркасах же, сидя кучами, мы представляли хорошую цель для горцев, чем они и сумели воспользоваться. Там у нас было больше раненых и мало убитых, здесь же все раны, за редкими исключениями, были смертельны. До пояса мы были закрыты бортами баркасов, оставалась для прицелов горцев грудь и голова. Как только наш баркас стал отходить, мы опять начали стрелять в лес и камни, скрывавшие неприятеля. Сначала был убит стрелок, сидевший около меня с левой стороны; пуля попала в висок, и он молча повалился на меня всею тяжестью тела; вслед затем ранен в живот милиционер-имеретин, который схватился за рану и прилег ко мне на ноги, он жил только четверть часа после того. Во все это время на лице его была заметна болезненная улыбка, с которой он и скончался; я не слышал от него ни стона, ни жалобы. В первое мгновение, когда он схватился за живот, мы только взглянули один на другого… и в этом взгляде выражалось все… Мы оба понимали, что рана его смертельна. Едва только он улегся ко мне на ноги, потому что на баркасе была сильная теснота, как сидевший с правой стороны гребец, молодой азовец, с тихим стоном «ох», навалился тоже на меня. Пуля попала ему в левую сторону груди; смерть также была быстрая, мгновенная. Я почти до пояса был измочен кровью убитых; а в это время у моего ружья, захваченного у азовцев-гребцов, совершенно избился кремень (У них в то время еще были ружья со штыками и кремнем, гладкоствольные, которыми прежде была вооружена наша пехота.), и мне уже нельзя было стрелять. Я бросил бесполезное ружье в лодку и поворотился, насколько то было возможно, спиной к неприятелю. На баркасе находился начальник десанта, почему нам невозможно было отъезжать от берега, вдоль которого мы тихо двигались для отдачи приказаний роте № 33-го батальона, бывшей еще на берегу; остальные же гребные суда были дальше.
Садясь спиною к неприятелю, думал ли я что-нибудь в то время, не знаю; но, припоминая этот случай, приходится невольно вспомнить, что недаром говорят: «Смерти страшно в глаза смотреть»; так и мне, по какой-то странной прихоти, не хотелось, чтобы пуля попала в лоб или грудь. Уж если наметит какая, так пусть бьет в затылок или спину; все не так страшно, вероятно я рассуждал в то время. Пули, между тем, как пчелы жужжали между ушей и волны шипели вокруг лодки, обдавая нас брызгами. Левый борт баркаса впоследствии оказался избитым, как решето. Смерть носилась кругом: то с той, то с другой стороны кто-нибудь со стонами валился на дно баркаса. В этот момент я почувствовал, что меня кто-то дергает за полу сюртука, а затем услышал и голос:
– Лезь сюда.
Это был доктор № 33-го батальона, который с Г-вым, найдя свободное место под банкой (Перекладины из досок на баркасах, на которых сидят гребцы; под ними можно свободно лежать.), лежали на дне лодке. Я ответил, что не только лезть туда, но мне и поворотиться-то трудно, так как я со всех сторон завален убитыми.
Но я сказал неправду; если бы захотел пробраться туда, то, без сомнения, мог бы разворочать тела и выбраться из-под них. Доктора я видел в первый раз, когда садились мы с корвета на баркас и он, из чувства человеколюбия, сделал мне это предложение, так как мы почти уже не стреляли, служа бесполезною мишенью пулям неприятеля. В то время я сознавал всю справедливость и искренность совета, но не знаю, почему отказался. В такие минуты является полное равнодушие ко всему. Может быть, на меня подействовало еще и то, что, вместе с предложением медика, я случайно взглянул на начальника десанта, стоявшего на корме и правившего рулем, выходя почти во весь рост из-за бортов баркаса, на котором была перебита прислуга, и мне показалось нехорошим прятаться под банку. Впрочем, я тогда не сообразил, что начальнику десанта нужно было распоряжаться, а если бы я лег в лодку, то от этого уменьшилось бы одним предметом для прицелов горцев.
Черкесы больше метили в азовцев, стараясь перебить гребцов, рулевых и прислугу орудий. Оттого и потеря у азовцев была больше, сравнительно с милиционерами и стрелками. Командир баркаса, сотник Перетяткин, когда убили у него рулевого, стал на его место управлять лодкой, но тотчас же был ранен в ногу. Передав гребцу руль, сотник перешел к орудию, прислуга которого была перебита, и начал заряжать его, но тут ранили его в руку. На другом баркасе урядник, находясь при орудии, быв раненым легко, и видя, что убит рулевой, стал сам править лодкой, но через несколько минут был также убит. Командир, есаул Козленко, став после урядника на руле, был ранен в руку. На одном баркасе до того перебили гребцов, что, не поспей к нему на помощь катер с матросами, он остался бы, под выстрелами неприятеля, на произвол морского течения. На некоторых баркасах находились солдаты, бывшие прежде прикомандированными к азовским командам по некомплекту в них людей, умевшие грести, причем знание их тут вполне пригодилось.
Наконец, стала садиться на баркасы и рота, бывшая в цепи, которая меньше всех понесла потерь, пользуясь закрытием небольшой песчаной возвышенности со стороны оврага, что и дало ей возможность так долго оставаться на берегу и перестреливаться с горцами, провожавшими ее от горевших зданий.