Ларек, где днем продавали попкорн, был закрыт. На вопрос, где можно купить чашку горячего кофе, билетер ответил коротко: «Нигде». Здесь нет никаких услуг, объяснил он, кроме изображения на экране.
Все колонки в кинотеатре были давно сорваны со своих опор, и надпись на будке билетера предупреждала зрителей, что им следует включить радио в машине на волне 540.
— Давно вы здесь работаете? — спросил я билетера.
— Двадцать лет, — ответил он. — Мне нравится это дело. Это искусство, — продолжал он. — Деньги не играют роли. Я еще помню старые добрые времена, когда мы показывали здесь «Розовых Фламинго».
«Оргазм» Пачарда был одним из самых любимых фильмов билетера, и он принял как должное то, что Генри на днях получил большой приз в Голливуде.
— Я знаю его много лет, — сказал он. — Мы с ним оба давно работаем в секс-бизнесе.
Скучный день в аэропорту
Во второй половине дня Четвертого июля я сел на рейс 346 до Денвера. Комфортабельный самолет был почти пуст. В двухсотместном пассажирском отсеке сидело всего двадцать-тридцать человек. Большинство из них расселись поодиночке. Пассажиры, среди которых явно преобладали мужчины, казалось, чувствовали себя неловко.
Кто они? Почему одиноко сидят в самолете в День Независимости? Нормальные люди не проводят этот день в самолете, если у них нет серьезных проблем. Есть гораздо более приятные способы провести национальный праздник, чем сидеть в белом пластиковом салоне самолета на высоте 37 тысяч футов над Ютой, бормотать в диктофон и делать записи в блокноте. В этом нет ничего стильного, шикарного или оригинального.
Рейс 346 из Сан-Франциско прибывает в Денвер на закате. После чего самолет отправляется в Вашингтон и садится в международном аэропорту имени Даллеса около полуночи… а потом 50-минутная поездка на машине до ближайшего отеля, скорее всего, в Арлингтоне. Там прибывших постоянно донимают проверками. Администрация отеля следит, чтобы постояльцы не пили нелегальное виски, не употребляли наркотиков и не нарушали закон о содомии.
Ко мне все это не имело никакого отношения. Я сходил в Денвере, а теперь, в самолете, мне надо было прочитать кучу газет. У меня не было настроения разговаривать со случайными попутчиками.
В салоне сидело полдюжины пилотов, летевших пассажирами — «мертвые головы», как они сами себя называют. Они расположились на крайних сидениях, по обе стороны от прохода. Пилоты были одеты в полную форму и напоминали в ней императорских пингвинов. Все они сидели поодиночке.
Компанейский дух напрочь отсутствовал, но меня это устраивало. Со мной случился очередной приступ малярии — ничего серьезного, но после него осталась сильная слабость.
Я продвигался по проходу к своему месту и вдруг почувствовал прикосновение чьей-то руки к моему колену. Снизу, из кресла, раздался голос:
— Привет, Док! Что ты здесь делаешь?
Вот собака, подумал я. Кто там еще? Я опустил глаза и увидел одного из пилотов, симпатичного парня лет тридцати арийской внешности, который протягивал мне руку для рукопожатия.
Он был одет в синий щегольской пиджак с золотыми эполетами и серебряными крылышками на груди и держал в руках летный кейс из черной кожи.
— Сколько лет, сколько зим, Док, — сказал он. — Куда направляешься?
— Домой, — проворчал я тоном, не располагавшим к продолжению беседы.
Малярия опять пошла в атаку. В голосе парня было что-то знакомое, но я не мог вспомнить, как его зовут.