Поверить в это было нелегко. Скиннер был профессионалом, я это знал, а Буш — бывшим директором ЦРУ. Это странная смесь; особенно странная, учитывая ненормальную зацикленность Скиннера на Буше, которая очень меня обеспокоила.

— Знаешь, чем я ему нравлюсь? — сказал он. — Тем, что я знаю стихи. Он любит поэзию. Он может прочитать «Аннабель-Ли» от начала до конца. — В этом месте его голос задрожал: — «Это было давно, это было давно, в королевстве приморской земли…» — Он остановился на минуту, потом продолжил мечтательным голосом, подкосившим меня: — «И, любовью дыша, были оба детьми, в королевстве приморской земли… Но любили мы больше, чем любят в любви…».

— Хватит, — сказал я. — Это невыносимо. Мысль о том, что Джордж Буш раскатывает по Новому Орлеану и цитирует Эдгара По, просто не укладывается в голове.

— Это еще что! — ответил Скиннер. — Он может спеть любую песню Боба Дилана. Он играет «Добро». У него есть вторая «Добро», в оригинальной упаковке. Невероятно, невероятно!

Я резко засмеялся, но он, похоже, не заметил.

— И еще он любит животных, — сказал Скиннер. — Животные — единственное, что он любит больше, чем музыку.

— Я видел, как он спасал погибшую кошку и пытался ее реанимировать, — сказал он. — Прямо посреди Пенсильвания-авеню. Он склонил голову прямо к губам животного и вдохнул воздух ей в горло… Люди кричали и подбадривали его, собралась большая толпа, но он не отступал.

Меня затошнило, и я промолчал. Скиннер еще долго бормотал, соскальзывая с одной маразматической истории в другую, как будто рассказывал про Махариши. Я так и ничего и не понял.

Надо сказать, смысла в его рассказе и не было. Джордж Буш — жестокий негодяй из Техаса. У него нет друзей, и никто во всем Вашингтоне не хотел бы, чтобы его видели с Бушем ночью на улице. Говорят, есть в нем что-то такое — ощущение чего-то странного внутри, словно мертвое животное… Не может быть, чтобы он гулял ночью по Вашингтону или Новому Орлеану, болтал о Дилане Томасе и подбирал мертвых кошек.

Во всем этом было что-то неправильное, очень неправильное, даже извращенное… Сейчас Скиннер, казалось, верил во все эти россказни — и хотел, чтобы я в них поверил.

Зачем? Это то же самое, будто «Поэму о Старом Моряке» написал Айвен Боески, или что Эд Миз каждое утро, как проснется, бросает стодолларовую банкноту в Потомак.

Я повесил телефонную трубку и почувствовал, что схожу с ума. Тогда я вышел под дождь и пошел в отель.

Примечания