— Это Од. Она подарила мне этот портрет, пока мы еще оставались друзьями, и я сохранил его из уважения к ней. Я подумал, что она обрадовалась бы, увидев его здесь, рядом с полотнами ее матери. Уверен, она радуется, где бы она теперь ни была.
— А чья работа? — в углу листа стояла дата: 1936.
— Генри. Это было на шестой год их знакомства. Ему было тридцать шесть, мне двадцать шесть, а Од пятьдесят восемь. Так, у меня остался портрет Од, а у него есть мой, — милая симметрия. Я говорил вам, что она не была хороша собой, в отличие от него.
Он отвернулся, словно разговор подошел к логическому концу, да так оно и было, раз ему этого хотелось. Я мельком вообразил их всех: он, стало быть, уехал в Мексику перед войной, бежал не только от любовных волнений, но и от надвигающейся катастрофы. Он был десятью годами моложе Генри, а двадцатилетнему художнику Од, верно, казалась старухой в пятьдесят восемь (всего на шесть лет старше, чем я теперь, с болью сообразил я). Но женщина на рисунке не выглядела дряхлой и не походила на Беатрис де Клерваль, если портрету Виньо можно было доверять. Ничуть не похожа, разве что сиянием глаз. Где и как Од и Генри Робинсон пережили войну? Они оба выжили.
— Генри еще жив? — не удержался я, когда мы следом за Кайе возвращались в галерею-гостиную.
— Был жив в прошлом году, — не оборачиваясь, ответил Кайе. — Он прислал мне письмо в свой девяносто девятый день рождения. Должно быть, когда тебе исполняется девяносто девять, вспоминаешь старую любовь.
Мы опять подошли к софе, но он не повторил жеста, приглашающего нас сесть, а остался стоять посреди комнаты. Я подсчитал, что ему самому, должно быть, восемьдесят девять, если я ничего не перепутал, но поверить в это было невозможно. Он стоял перед нами, изящный, прямой, с гладкой, обожженной солнцем кожей, густые белые волосы аккуратно зачесаны назад, черный костюм необычного покроя отглажен — он превосходно сохранился, словно нечаянно получил дар вечной жизни и даже им слегка утомлен.
— Сейчас я устал, — сказал он, хотя выглядел так, словно мог простоять перед нами целый день.
— Вы были очень добры, — немедленно отозвался я. — Простите, пожалуйста, если я задам еще один вопрос. С вашего позволения, я хотел бы написать Генри Робинсону. Я надеюсь получить от него дополнительные сведения о работах Беатрис де Клерваль. Не дадите ли вы мне адрес?
— Конечно. — Он скрестил руки на груди, в первый раз выказывая признаки нетерпения. — Я найду его для вас. — Он отвернулся и вышел, и я услышал, как он зовет кого-то сдержанным негромким голосом. Через минуту он вернулся со старинной, переплетенной в кожу записной книгой, а слуга внес поднос с напитками. Они о чем-то переговорили, и слуга переписал что-то для меня. Кайе следил за его рукой.
Я поблагодарил обоих — это был парижский адрес с номером квартиры. Кайе заглянул мне через плечо.
— Можете передать мои наилучшие пожелания — от одного старика другому. — Тут он улыбнулся, словно увидев вдалеке знакомого, и я почувствовал себя виноватым за столь личную просьбу.
Он отвернулся к Мэри.
— До свидания, дорогая. Приятно было снова увидеть красивую молодую женщину. — Она протянула руку, и он поцеловал ее, почтительно, без теплоты. — До свидания, mon ami. — Он пожал мне руку крепкой сухой ладонью, так же деловито. — Вероятно, мы больше не встретимся, но я желаю вам удачи в поисках.
Он молча прошел к входной двери и открыл ее перед нами: слуг не было видно.
— До свидания, до свидания, — повторял он очень тихо, еле слышно.
С дорожки я обернулся и еще раз махнул ему рукой. Он стоял в обрамлении своих роз и бугенвиллей, невероятно прямой, красивый, нетленный, одинокий. Мэри тоже помахала и молча покачала головой. Он не махнул в ответ.
В ту ночь, второй раз в жизни занимаясь с ней любовью, мы плыли в потоке уже более уверенно, за одну ночь став старыми любовниками. Я ощутил на ее щеке слезы.
— Что такое, милая?
— Просто… такой день.