Багдад, 299 год хиджры (921 год от Р. X.)

Утром, в час первой трапезы, Евлогий Комнин степенно прогуливался вдоль берега Тигра и поджидал своих высокоученых друзей – Аббаса Хаддада и Абула ибн-Казира. Оба были знатоками «ал-арисматики» и «ал-джебры», но Евлогия они интересовали исключительно как особы, приближенные к халифу. Аббаса с Абулом стоило лишь разговорить – болтливые и несдержанные, они выдавали массу ценнейших сведений, полезных для базилевса Ромейской империи[1], которому Евлогий давно и верно служил, подвизаясь на поприще тайных дел.

Одетый в белоснежную галабийю[2] и головной платок, с посохом в загорелой руке, Комнин походил на библейского пророка. Его арабский выговор был чист, репутация безупречна. Никому даже в голову не могло прийти, что Евлогий – джасус, то бишь шпион.

Строгое лицо Комнина, осмугленное солнцем, черная бородка с примесью седины, плотно сжатые губы и твердый взгляд, драгоценные четки, перебираемые пальцами левой руки, – все рисовало в воображении встречных натуру властную, вспоенную сурами Корана. Иные из прохожих даже кланялись ему, принимая за особу духовного звания.

Сощурившись, Евлогий Комнин огляделся и скривил рот в раздражении. Велик был Багдад! В громадном городе проживал миллион человек – вдвое больше, чем в Константинополе. Могуч был халифат, но тем ценнее любая победа над этими сыновьями юга, тороватыми и заносчивыми, опасными и коварными, обложившими Византию и грозящими ей великими бедами.

Комнин внимательно огляделся кругом, прикрыл глаза, и зашептал, частя и глотая звуки:

– Господи Иисусе, прости мя за невольное услужение богу нехристей! Не корысти ради, а токмо во спасение веры истинной кладу поклоны. Пресвятая Матерь Богородица, услышь мя и помилуй!

Комнин сокрушенно покачал головою. Ах, знал бы кто, как тяжко бывает кланяться Аллаху и возносить священные формулы мусульман! Ему бы к светлому образу Богоматери припасть, испытать серафический жар и мистический восторг под куполом собора Святой Софии, но судьба разведчика сурова. Первая заповедь шпиона – быть как все. Не выделяться, раствориться в массе, таить истинное лицо свое под чужою маской, ненавистной и богопротивной.

Ромей сгорбился и поплелся дальше вдоль берега Тигра.

Набережная была застроена огромными зданиями, порою доходящими до восьмидесяти локтей[3] в высоту. С нишами-айванами и угловыми башенками, с резными решетками на окнах и цветными куполами, дома создавали образ блеска и роскоши, чарующей тайны и восточной неги. Евлогию представились черные глаза красавиц за узорчатыми загородками, масляный блеск золота в неверном свете лампад... Пышные опахала пальм над глинобитными оградами лишь подбавляли яркости первому впечатлению.

Народу на улицах хватало – богатых горожан в длиннополых халатах, с краями, оплетенными разноцветной тесьмой, торговцев с закрученными в жгуты кушаками, ученых с тайласанами – покрывалами из верблюжьего подшерстка, ниспадающими с голов на спины и завязанными узлами на груди, слушателей медресе в чалмах со свисающими концами, ремесленников в стоптанных туфлях на босу ногу и халатах едва до колен. Все шли пешком или понукали смиренно-безразличных ишаков – верхом на коне имел право ездить только один человек. Халиф.

Царственно опираясь на посох, Комнин обогнул колодец за четырьмя арками и столкнулся со здоровенным молодчиком в шароварах и безрукавке на голое мускулистое тело. Голову молодчика обматывала грязноватая чалма, а могучую талию – порядком засаленный пояс, за который был засунут кривой кинжал джамбия.

– Стой, – лениво проговорил молодчик, кладя ладонь на рукоять кинжала. – Ну-ка, дай сюда четки...

Комнин смиренно протянул затребованное. Его немытый визави повертел четки в руках и поинтересовался:

– Дорогие?

– Не дешевые, – кротко ответил ромей.