Это морское путешествие для него — рейс надежды, путь в новую жизнь. Тогда почему ему так тоскливо и одиноко? Скоро Калькутта. Господин Муради и старый матрос обещали поставить выпивку. Он поднялся, подошел к поручням, облокотился на них и загляделся на кипящий бурун, вырывающийся из-под кормы и образующий длинный затейливый шлейф. Вдруг из пены буруна выскочило вверх что-то белое и камнем полетело прямо в него. Он съежился, втянув голову в плечи, но белый предмет молнией промелькнул мимо его головы. Оглянувшись вслед, Менджюн узнал в птице свободно и радостно парившую чайку. Она проверяла свои силы, то стремительно падая вниз, то с еще большей скоростью взмывая вверх. Птицы свободны. Беспокойные призраки, неотступно следовавшие за ним со дня посадки на корабль, внезапно ассоциировались с этой быстрокрылой чайкой, которая словно смеялась над его медлительностью. Закружилась голова. Он прижался лбом к перилам, постоял так, подождал, пока успокоятся нервы. Вдруг на него накатила нестерпимая тошнота. Только успел перегнуться через ограждение, как из него прямо в глубокие белопенные водные борозды хлынула мутная жижа. Плевок в широкую физиономию смеющегося над ним океана. Он выплюнул в океан всю скопившуюся в нем горечь. Это не была морская болезнь. Океанский корабль велик, и на море полный штиль. Никогда с ним такого не бывало. Все еще чувствуя легкое кружение в голове, он медленно побрел по палубе. Дойдя до поста часового, снова выплюнул накопившуюся слюну, повернул к коридору, ведущему в его кубрик. Дверь в коридор открыта настежь, но заслонка иллюминатора низко опущена, поэтому внутри довольно сумрачно.

Еще при входе в свой кубрик он почувствовал присутствие преследовавшей его тени. Казалось, она таится где-то в коридоре и внимательно следит за ним. В изголовье постели Пака он увидел недопитую бутылку водки. Схватив ее, он резко обернулся назад. Белесая тень стремительно уносилась по коридору. Менджюн с силой швырнул бутылку ей вслед. Ударившись о порог, бутылка разбилась вдребезги. Он остолбенело застыл на месте, уставившись на разлетевшиеся во все стороны осколки. Пак недоуменно разинул рот, не понимая, в чем дело. А Менджюн полез наверх, на свое место. Растянулся на постели, скрестил на груди руки. Пульс резко участился, сердце ходит ходуном, как кузнечные мехи. В глазах мелькает проносящаяся пушечным снарядом белая птица. Он рывком сел в постели, потом снова упал навзничь. Он метался, то раскидывая руки и ноги, то сжимаясь в комок. С ним творится что-то неладное. Заболел? Надо бы поспать, но разве уснешь! Он спустил ноги, спрыгнул вниз. Мимоходом бросил взгляд на соседа, который так и стоял на месте в замешательстве. Пак было собрался задать вопрос, но Менджюн сделал вид, что не заметил этого, и выскочил из кубрика. Из других дверей высунулись лица, но, увидев Менджюна, моментально скрылись, как по команде. Тишина.

Направился к капитану, но того в каюте не оказалось. Там висело зеркало. Менджюн подошел к нему посмотрел на свое отражение и повернулся к нему спиной. Перед глазами всплыла вчерашняя драка, а на фоне ее носилась чайка, которая только что над кормой показывала ему свое умение летать. Он вновь почувствовал тошноту и стиснул зубы, глотая накопившуюся горькую слюну. Из открытого окна доносились крики чаек. Он подошел к окну, высунулся и посмотрел вверх. Чайки отдыхали, удобно устроившись на мачте. Они ворковали между собой, и их любовные излияния были ему как плевок в душу. Затекла шея, он отошел от окна. Недобрые, нехорошие птицы. За что они все ополчились против него? Перед глазами маячили сидящие на мачте птицы. Он опять посмотрел в зеркало и увидел в собственных глазах отчаяние. Открыл шкаф. В его углу с правой стороны стоит охотничье ружье. Проверил магазин: пусто. Патроны лежат отдельно, в коробке. Зарядил, спустил предохранитель, осторожно подкрался к окну, держа ружье наизготовку. Чайки все так же сидели на мачте. Поднял ствол, приложил приклад к плечу, прицелился. Мачта высокая и прямая, как древко копья. Белые птицы сидят неподвижно. На небе ни облачка. Та чайка, что сидела пониже, ближе к нему, уже на мушке. Нажать курок, и эта вольная птица вмиг станет безжизненным комком, сразу упадет вниз. Но что за наваждение? Вместо только что бывшей у него на мушке белоснежной чайки он видит через прицел совсем другую малюсенькую пташку!

Вспомнился последний разговор с Ынхэ. Они оба знали о генеральном контрнаступлении, которое должно было вот-вот начаться, но, несмотря на это, их тайные свидания продолжались. В тот день они лежали рядом, утомленные любовью, далекие от мирских забот. «Слушай…» — ее голос донесся до него будто откуда-то издалека, как со дна глубокого колодца, и вдруг показался незнакомым. «Да?» — отозвался он и понял, что необычным в ее голосе была какая-то особая бесконечная нежность. Она обняла его и стала целовать тоже какого по-особенному, нежно воркуя, как те чайки на мачте. «Послушай, я, кажется…» «Не может быть! Что ты говоришь?» Догадавшись, о чем она пыталась сказать, он сел и стал смотреть на ее живот. Во впадине пупка скопился и поблескивал пот. Он потянулся к ее губам. Они были солоноваты, как морская вода. «Я рожу дочку!» От ее стройного, подтянутого тела у него всегда захватывало дух. И где-то в глубинах этого тела было море, где плескалась золотая рыбка — их дочь. Женщина взяла мужчину за плечи и притянула к своей груди, впустив его в глубокое море, скрытое в густом лесу между полных белых ног. «Я рожу дочку. Первой у меня будет дочь». Увидев в прицел ружья другую, незнакомую птицу, Менджюн понял, кто это. Он встретился глазами с этой маленькой птичкой. Она пристально смотрела вниз. Это были те самые глаза. Глаза без лица, скрывавшиеся внутри Ынхэ. В это время раздался голос птицы-матери. Не стреляй в наше дитя! Приклад, прижатый к щеке, задрожал. Это всего лишь комок пуха, осевший на прицел. Вершину мачты окутало облако.

Натужно пыхтя, как испорченная машина, он с трудом вылез из окна обратно в каюту и положил у ног ружье. В зеркале увидел совершенно чужое лицо, покрытое крупными каплями пота, с дрожащими желваками на скулах.

Послышались шаги. Кто-то поднимался по лесенке. Он поспешно разрядил ружье и поставил на прежнее место в шкафу. В каюту вошел капитан.

Не обратив особого внимания на присутствие Менджюна, как это часто бывает в привычном общении с близкими людьми, он быстро прошел к столу и нагнулся над разложенной на нем морской картой. Не желая, чтобы капитан увидел его лицо, Менджюн встал к нему спиной, глядя в окно. В комнате было тихо, и лишь изредка шуршала карта.

— Мистер Ли!

— Слушаю вас, сэр.

— Придем в Индию, познакомлю вас с красивой девушкой.

— Красивой?

— Очень. Моя племянница. Сперва заедем к нам домой, познакомлю вас с моим семейством, а потом…

Капитан выпрямился и бросил задумчивый взор сначала в то окно, которое заслонял собой Менджюн, а потом в противоположное. Скорее всего, в эту минуту он подумал о своих родных и близких, встреча с которыми уже совсем близка. Затем, как бы очнувшись от неотступных дум, отошел от стола, подошел к шкафу и достал свое ружье. Менджюн похолодел в тревожном ожидании. Капитан перекинул ружье с руки на руку и протянул Менджюну, как и в прошлый раз. Менджюн развернулся к открытому окну, взял ружье на изготовку и прицелился в далекий горизонт, где вода сливалась с небом. На прицеле только сероватый водный простор. Куда целишься, что будет твоей следующей мишенью?

Рука подрагивала. Отведя глаза от прицела, он вернул ружье капитану и молча покинул каюту. Ноги автоматически понесли его обратно к своему кубрику. Пака на месте не было, в коридоре валялись неубранные осколки разбитой бутылки. Попадая под ноги, они с треском раскалывались на еще более мелкие части. С каким-то неистовством он принялся растирать их сапогом. Успокоился, когда треск прекратился. Наверное, он растоптал стекло в мелкий порошок. Окинул взглядом тесный кубрик, который он делил с Паком, снова вышел на палубу.

На душе было муторно. Он не знал, куда себя девать. Посмотрел в направлении капитанской каюты. Нет, там он только что был. Неудобно опять заявиться. Поискать приятеля, который обещал выпивку в Калькутте? Заглянул в машинное отделение. Там его не было. В матросском кубрике тоже. Только один молодой матрос, прикрыв лицо руками, лежал в постели. Наверное, приболел. Менджюн вернулся на палубу. И зачем он ищет старика? На кой черт он сдался ему? Нет и не надо. Пошел на корму, в свой любимый уголок. Здесь, как всегда, тихо и безлюдно. По-прежнему вовсю палит солнце. Придерживаясь за поручень, посмотрел вниз. Неустанно гудя, под кормой крутились лопасти гребного винта, вздымая белопенные буруны. Какая-то таинственная сила так и тянет к этим свежевспаханным на водной целине бороздам.

Он представил, как расстояние до буруна неуклонно сокращается, и вот он и кипящий бурун уже слиты воедино. В следующую минуту его тело становится частью бешеной водяной струи, которая, играя, то свивается в тугой узел, то разливается широко и привольно, бесследно растворяясь в бесконечной глади океана. Мириады клеток, из которых состоит его плоть, превращаются в мириады водяных капель, исполняя сказочную симфонию водяной феерии. Убегает назад белый бурун и вспаханная борозда затягивается свежей зыбью. О, великая заживляющая сила океана! Океан невозможно ранить, он бессмертен, как бесконечно возрождающаяся из пепла птица феникс. Менджюн в его объятиях, он побратался с неутомимыми волнами, этими воинами океана.

Огромным усилием воли он втаскивает свое тело обратно на палубу. Еще немного — и упал бы в воду. Отпустил поручень, сел прямо на доски палубы. В глазах все стоит убегающий вдаль водяной шлейф за кормой.

Возвратился в свой кубрик. Пусто, как и прежде. Полез наверх. Спать, однако, совсем не хочется. Пальцы нащупали что-то твердое. Это веер. Кажется, кто-то вошел. Он выглянул, подождал. Никого. Медленно спустился вниз, думая, чем бы заняться. Так можно и с ума сойти. Носками сапог собрал осколки бутылки в кучку, снова с силой топнул. Треска больше не слышно. Выглянул в коридор. Никого. Отправился в каюту капитана. И здесь пусто. Открыл дверцу шкафа. Ружье на прежнем месте. Выдвинул ящик стола, куда второпях сунул коробку с патронами. Переложил коробку на прежнее место в шкафчике, испытав при этом большое облегчение, как будто решил важную задачу. Подошел к столу, заглянул в морскую карту. Курс судна обозначен карандашной линией. Он взял компас так, как это делал капитан, постоял с ним над картой, так и не поняв, что нужно делать. Надоело. Отложил компас в сторону. Вдруг заметил веер у себя в руке. С трудом вспомнил, что нашел его на нарах, в изголовье. Сел в кресло, развернул. На пластинках веера был изображен морской пейзаж: белые чайки на фоне синего моря. Сложил веер, снова раскрыл. Закрыл глаза. Перед его мысленным взором раскинулась широкая равнина, а на горизонте в лучах восходящего солнца проявляется нечто знакомое… Да это же пластинки веера! По краю одной из них шагает студент философского факультета Ли Менджюн. Вот он вытаскивает из кармана университетскую многотиражку, просматривает ее с чувством нескрываемой гордости. Нет, он совсем не презирает женщин, просто женщина кажется ему довольно интересным животным с непонятной душой.

Вот он занят коллекционированием книг, вот идет к учителю полюбоваться древнеегипетской мумией. Испытывает отвращение к политике. Сознает, что корни такого негативного отношения к ней кроются в невозможности благополучного разрешения целого ряда проблем, связанных с его отцом.

На пластинах веера, чуть ближе к центру, на фоне моря виднеется вершина сопки. Поодаль летают чайки. Он с жаром убеждает Юнай: «Ну поверь же мне. Я люблю тебя». В трюме, пропахшем запахом рыбы, он ненадолго забывается, убаюканный волнами, и видит сон. Корейский колхоз, затерянный далеко в степях Маньчжурии с ее закатами всполохах кровавой зари. Вот сентябрьский вечер, когда после партсобрания, весь израненный стрелами беспощадной критики, он понуро бредет домой, где его ждет Ынхэ. А за его спиной стоит еще один, другой Менджюн. В его демоническом смехе открытое издевательство: «Какое же ты ничтожество! Была возможность стать исчадием ада, превратиться в дьявола, но ты не использовал эту возможность. Кишка, видно, оказалась тонка». Пластинки веера постепенно сдвигаются, простор жизни свертывается, сужаясь к основанию веера. Почти у самого основания веера невзрачная пещера, где они с Ынхэ провели несколько дней фронтовой жизни. Это финал, предсмертная агония.