— Хвалю за добровольное согласие испачкать руки, товарищ.

Ивануси хмуро посмотрел на него.

— Мне не до шуток. Ты живешь, как сёгун, поэтому и веселишься. Пожил бы, как я, бросил бы свои шуточки.

— Мне кажется, немножко юмора тебе бы не помешало, — улыбнулся Оками.

— Еще раз тебе говорю: мне не до шуток. Семья голодает, а я того и гляди опять останусь без работы. Пока ты жиреешь и богатеешь на черном рынке, моя семья и тысячи ей подобных бедствуют. А ты, я знаю, ненавидишь коммунистов. Но скажи, за что? За то, что я хочу жить как человек? За то, что мечтаю сделать лучше свой завтрашний день?

— Лучше для кого? Для твоей семьи или для коммунистов?

— Это одно и то же, — убежденно ответил Ивануси.

Вечером следующего дня Оками явился без предупреждения в дом Ивануси и принес с собой гостинцы: свежие фрукты, овощи и рыбу — то, чего не могла позволить себе эта семья. Она жила в крошечном, полуразвалившемся одноэтажном домике, расположенном так близко от железнодорожных путей, что его тонкие стены дрожали всякий раз, когда мимо проносился поезд.

Ивануси, отчужденный, но вежливый, проводил его в дом. Время приближалось к обеду, и вся семья была в сборе — миниатюрная жена Ивануси с седеющими волосами и трое детей. В доме неприятно пахло вареными корнеплодами.

Ивануси поклонился, молча приняв дары Оками, но, когда он отнес их на кухню, Микио увидел, что жена его выбросила все в мусорное ведро. Между ними вспыхнула ссора. Оками слышал, как они спорили шепотом, и разобрал слова жены — «позорный» и ужасный эпитет «футеи», который употребил в своей недавней речи премьер-министр Есида, говоря об юнионистах. Это слово означало «губительный».

Вернувшись, Ивануси сказал:

— Может, нам стоит прогуляться? Нужно накормить детей, а моя жена не сможет обслужить одновременно и детей, и нас.

— Да, конечно, — сказал Оками. — Я поступил крайне необдуманно, явившись к вам в дом в это время.

— Ничего страшного. Мы привыкли, что с нами не церемонятся.

Оками не был готов услышать от Ивануси столь нелюбезные слова, но воспринял их как неизбежное. Он чувствовал, что хочет понять, почему эти люди предались бесплодным мечтаниям о социализме, ведь этот строй просто не сможет существовать в мире, где правят людские законы, где злоба, корысть и алчность неистребимы. Всем смертным присущи семь грехов. Только святые и аскеты в силах подняться выше этих пороков. Но не могут все люди быть святыми! В обыкновенном же человеке всегда живет собственник, он неистребим. И жажда собственности в конце концов сметет самый прекрасный, самый праведный строй, даже если его воздвигнут на костях мучеников.

— Как видишь, у нас ничего нет, — сказал Ивану-си. — Мы нуждаемся абсолютно во всем. Так, как мы живем, жить нельзя.

«Возможно, именно это и определяет все его поведение», — подумал Оками и почувствовал, что понимает этого человека. Понимает, потому что у него есть с ним одно общее — как член якудзы, он тоже изгой в официальном обществе. Да, Оками имел авторитет, но простирался он не дальше определенного круга.

— Может, правительство не знает о том, что вам нечем кормить детей? — спросил Оками.

— Прекрасно знает, но заботится только о себе, на народ ему наплевать. Когда страна выкарабкается из кризиса, их грехи будут забыты, потому что еды хватит на всех. Но сейчас, когда голод и безработица косят народ Японии, вся ненасытность, алчность и праздность правителей видна невооруженным глазом и вызывает только ярость. Многие советуют терпеть и молиться. Но я не верю в Бога. Где же он? Ты только посмотри вокруг.

«Слова настоящего коммуниста», — подумал Оками. Ему становилось все интереснее разговаривать с Ивануси, но вслух он сказал: