Р-раг! – откликнулось головное орудие.

Нам следовало торопиться.

Я опускаюсь на колени у тела Соколова. Капитан еще жив, но осталось ему немного: левая глазница страшно изуродована осколком, глаз вытек, а в груди рана, из которой фонтанирует кровь. Странно, мне казалось, что он гораздо старше. А ему не больше двадцати пяти лет.

Капитан едва слышно шепчет:

Если попытаться вынести Соколова, скорее всего, он просто умрет немного раньше. Или все-таки попытаться? Я поднимаюсь с колен, ищу глазами, кто бы мог мне помочь.

И в ту же секунду звучит выстрел. Один патрон оставался в барабане соколовского револьвера… На миг все останавливаются, глядят в нашу сторону, потом деловитая суета возобновляется; к подобной смерти здесь привыкли. Господи, ну почему все так нелепо! Не вини его, Господи!

Иванов молча сует мне в руки орудийный прицел. Все, кто остался в живых, покидают бронепоезд. Снаружи стоит страшный мороз. Кто-то из солдат-артиллеристов зябко поеживается: у него нет шинели.

– Живее, господа! Живее!

– Надо бы еще вынести…

– Отставить разговоры!

Со стороны красных сыплется горох винтовочных выстрелов. Мы уходим в непроглядную темень, я плетусь последним, в хвосте. Оглядываюсь на покалеченный бронепоезд, все-таки он был мне домом без малого две недели. Из пробитого тендера выходит пар, орудия молчат, броня прострочена темными стежками амбразур. Прощай.

Наш дредноут умер. Его утопила война.

Должен ли я еще что-нибудь? Отдал ли я все или осталась какая-то малость?

А!

Прямо передо мной спина артиллериста, истерзанного морозом.

– Эй!

Он оборачивается. Я протягиваю шинель.

– Возьми!

Он вертит головой: нет мол.

– Возьми, согрейся. Потом отдашь…