Вскоре за голыми прутьями кустарника мелькнули большие деревянные сани, запряженные четверней. Выносные лошади были серой масти, а задняя пара – черные, как уголь, вороные. Их сбруя была сплошь увешана бесчисленными бубенцами, которые трезвонили вовсю, – и возница гнал лошадей, не обращая внимания на крутизну дороги. Судье было достаточно одного взгляда, чтобы узнать седоков этого необыкновенного экипажа. Их было четверо. К передку саней был крепко-накрепко привязан конторский табурет, на котором восседал маленький человечек, совсем утонувший в тяжелой, подбитой мехом шубе, – из нее виднелось только его лицо, пылавшее багровым румянцем. Нетрудно было заметить, что этот господин обладает привычкой постоянно задирать голову, как будто хочет исправить ошибку природы, поместившей ее слишком близко к земле. Физиономия его выражала деловитую важность, и он бесстрашно понукал горячих коней, которые неслись над самым обрывом. Спиной к нему сидел высокий мужчина, закутанный в две шубы и лошадиную попону, но даже в этом наряде никто не принял бы его за широкоплечего силача. Когда сани совсем сблизились и он повернулся к Мармадьюку, из-под вязаного шерстяного колпака выглянуло остренькое личико, словно приспособленное к тому, чтобы разрезать воздух с наивозможной легкостью, ибо выпуклыми на этом лице были только глаза, которые поблескивали по обеим сторонам переносицы наподобие двух голубых стеклянных шариков. Его желтую кожу не смог разрумянить даже жгучий мороз этого вечера. Напротив него сидел низенький толстяк, закутанный в тяжелую шубу. Лицо его дышало спокойствием и невозмутимостью, но веселые черные глаза показывали, что выражение это обманчиво. На нем, как и на двух его уже описанных спутниках, была кунья шапка, надетая поверх аккуратного светлого парика. У четвертого седока было кроткое продолговатое лицо; несмотря на холод, он был облачен только в черный сюртук довольно хорошего покроя, но сильно потертый и порыжевший от времени. Его шляпа была, бы вполне приличной, если бы давно уже не утратила ворс от частого знакомства со щеткой. Он был бледен и несколько меланхоличен – такой вид обычно бывает у людей, проводящих свои дни над книгами. От свежего воздуха щеки его слегка порозовели, но и этот румянец казался несколько болезненным. Он производил впечатление (особенно по сравнению со своим благодушным соседом) человека, которого терзает какая-то тайная грусть.

Не успели сани сблизиться, как маленький возница закричал во все горло:

– Съезжай в выемку! Съезжай в выемку, кому я говорю, греческий царь! Съезжай в выемку, Агамемнон8, а то мы не разъедемся! Добро пожаловать домой, братец Дьюк! Добро пожаловать, добро пожаловать в родные края, черноглазая Бесс! Как видишь, Мармадьюк, я прихватил ценный груз, чтобы достойно тебя приветствовать! Мосье Лекуа успел натянуть только один колпак; старый Фриц не стал даже доканчивать бутылку, а мистер Грант так и не дописал "в заключение" к своей проповеди. И все лошади просто рвались к тебе навстречу… Да, кстати, судья, твоих вороных надо поскорее продать, и я сам этим займусь: они сбиваются с аллюра, а правая совсем не умеет ходить в упряжке. Я уже знаю, кому их сбыть…

– Продавай что хочешь, Дик, – весело перебил его судья, – только оставь мне дочку и землю… А, Фриц, старый мой друг! Поистине, семьдесят лет не могу оказать большей любезности сорока пяти. Мосье Лекуа, ваш покорный слуга. Мистер Грант, – при этих словах судья приподнял шляпу, – я высоко ценю ваше внимание. Господа, представляю вам мою дочь. А ваши имена ей хорошо известны.

– Топро пошаловать, сутья! – сказал старший из встречающих с сильным немецким акцентом. – Мисс Петси толшна мне поселуйшик!

– И будет очень рада отдать вам этот долг, сэр, – сказала Элизабет; ее нежный голосок прозвенел в горном воздухе, как серебряный колокольчик, и даже крики Ричарда не могли его заглушить. – У меня всегда найдется поцелуй для моего доброго друга майора Гартмана.

К этому времени господин на переднем сиденье – тот, кого называли "мосье Лекуа", – сумел наконец выпутаться из своих длиннополых шуб и подняться на ноги; затем он, опершись одной рукой на табурет возницы, другой снял шапку, любезно кивнул судье, поклонился Элизабет и начал приветственную речь.

– Прикрой макушку, дорогой француз, скорее прикрой! – крикнул возница, иными словами – мистер Ричард Джонс. – Не то как бы мороз не унес остатки твоих кудрей! Эх, будь у Авессалома9 такие редкие волосы, он и по сей день здравствовал бы!

Все шутки Ричарда непременно вызывали смех, во всяком случае – его собственный. И на этот раз он тоже не замедлил почтить свое остроумие взрывом оглушительного хохота, к которому из вежливости присоединился и мосье Лекуа, вновь опустившийся на сиденье.

Священник – мистер Грант был служителем церкви – в свою очередь смиренно, хотя и очень сердечно поздоровался с новоприбывшими, и Ричард приготовился повернуть лошадей, чтобы ехать домой.

Однако повернуть их он мог только в выемке или поднявшись на вершину горы. Выемка эта образовалась в склоне благодаря тому, что местные жители выламывали тут камень для постройки своих домов. Ричард нарочно остановил лошадей как раз возле нее, собираясь воспользоваться , ею для поворота. На такой узкой дороге было не просто и даже опасно разъехаться двум экипажам, но Ричард, ничуть не смутившись, затеял повернуть тут сани, запряженные четверней. Негр услужливо вызвался отпрячь выносных лошадей, и судья от всего сердца одобрил его благоразумное решение, однако Ричард отнесся к нему с величайшим презрением.

– Да с какой это стати, братец Дьюк! – крикнул он в сердцах. – Лошади смирны, как овечки. Или ты забыл, что выносных я сам вышколил, а дышловым хорошо известно, что с моим кнутом шутки плохи? Спросите хоть у мосье Лекуа – он знает в этом толк, потому что не раз выезжал со мной. Вот пусть он скажет, опасно ли это!

Мосье Лекуа был истинным французом и, разумеется, не обманул ожиданий, возлагавшихся на его храбрость. Однако, когда Ричард завернул переднюю пару лошадей в каменоломню, он не мог оторвать взгляд от разверзшейся перед ним пропасти, и его рачьи глаза совсем вылезли из орбит. Немец сохранял полное спокойствие, но пристально следил за каждым движением возницы и лошадей. Мистер Грант ухватился за край саней, словно собираясь соскочить на землю, но, по робости душевной, не решался на прыжок, которого настоятельно требовал от него инстинкт самосохранения.

Ричард, неожиданно стегнув выносных, заставил их войти в заметенную снегом выемку. Однако наст проламывался под их копытами, ранил им ноги, и норовистые кони тут же остановились как вкопанные и упорно отказывались сделать еще хоть шаг вперед. Наоборот, испугавшись криков своего кучера и сыпавшихся на их спины ударов, они начали пятиться, прижимая дышловых к саням; дышловые, в свою очередь, тоже попятились, и сани, уже стоявшие поперек дороги, поползли назад. Верхнее бревно деревянного наката, укреплявшего дорогу со стороны долины, обычно выдавалось над краем обрыва, но теперь оно тоже было погребено под снегом и не представляло никакой помехи для скользящих полозьев. Ричард не успел еще сообразить, что произошло, как половина саней уже повисла над стофутовым обрывом. Француз; сидевший спиной к лошадям, первый измерил взглядом глубину зиявшей под ними пропасти, что есть мочи откинулся назад и закричал:

– Ah, mon cher monsieur Dick! Mon Dieu! Que faites vous?10 – Доннерветтер11, Рихарт! – воскликнул немец, посматривая с необычным для него волнением. – Так ты сломаешь сани и упьешь лошатей.

– Любезный мистер Джонс, – вздохнул священник, – будьте осмотрительны, мой добрый сэр.., будьте осторожны.

– Вперед, вперед, упрямые дьяволы! – возопил Ричард, заметив наконец, что под ними разверзлась бездна, и от горячего желания продвинуться вперед брыкая свой табурет. – Но-о, но-о! Братец Дьюк, я и серых продам. В жизни не видел таких необъезженных кляч! Мусыо Леква! – От волнения Ричард забыл свое французское произношение, которым обычно очень гордился. – Мусью Леква, да отпустите же мою ногу! Вы так в нее вцепились, что понятно, с чего это лошади начали пятиться!