Когда сходят в могилу люди, с именем которых связано какое-нибудь историческое дело, трудно и в то же время привлекательно — из «формулярного списка» такого человека извлечь его дух) выгнать крепкий «спирт» его личности. Это значит дать не бледную, безжизненную «вытяжку», не éspirit de M-r Montesquieu (Voltaire etc.), а именно вызвать живой образ вместо сухой справки стола личного состава в главном управлении NN или заранее аккуратно заготовленной заметки некрологического «департамента» большой газеты…

Я вижу Бебеля. Может быть, потому что я много раз его видел и что самая блестящая эпоха его деятельности, когда он встал в полную меру своего роста, последнее десятилетие XIX века, пережита и мною со всей восприимчивостью, свойственной вообще развивающейся юности. И этот живой образ знаменитого агитатора и парламентария вдвигается для меня естественно в широкую историческую рамку, грани которой так хорошо изведаны, хотя лишь отчасти пережиты, всем нашим поколением. Лассаль разбудил рабочее движение Германии, вдохнул в него исторический энтузиазм и дал ему огненные слова. Маркс и Энгельс дали этому движению «науку», и «теорию», из которой с некоторыми поправками и приближениями могла быть выведена «практика» и «тактика». Но для того, чтобы энтузиазм не испарился и для того, чтобы теория не оказалась бездейственным «учением», необходимы были люди, которые хотели и умели бы действовать. Нужно было пламенному энтузиазму Лассаля и гениально-умным мыслям Маркса вселиться в живые и действенные личности, способные на упругую, повседневную работу создания большого движения. Такими людьми явились Либкнехт и Бебель. Не они одни. Из рядов ближайших последователей Лассаля вышли такие же действенные и упругие люди. Но как-то случилось так, что в первые ряды на протяжении целых десятилетий выдвинулись те деятели, которые именно умным мыслям Маркса нашли и создали живое воплощение в себе и в других. Быть может, это было случайно, просто они пережили других и долголетней работой приобрели руководящий авторитет. Но это далось им не без труда, не без заслуг и в этом смысле было вовсе неслучайно.

Замечательна в истории германской социал-демократии смена в лицах разных культурных сил и слоёв. Лассаль и Маркс были первоклассными духовными творцами своей эпохи. Борцы за демократию, они сами принадлежали к бессословной аристократии духа. Либкнехт был по сравнению с Лассалем и Марксом ординарным журналистом-профессионалом. К рабочему движению он пришёл через интеллигентские демократические увлечения. До конца своей жизни он оставался типичным немецким интеллигентом пасторского типа, со скучной, какой-то заспанной внешностью, за которой скрывалось, однако, большое упорство и упрямство. Через журналиста и демагога в нём пробивался старо-немецкий студент, который, может быть, только случайно не сделался «духовной особой». И, произнося свои речи, Либкнехт как-то по-пасторски не размахивал, а помавал руками. Однако, это пасторское «помавание» было весьма нужно и полезно для дела: в этих, точно усыпляющих, жестах символизировалась подчас серая и скучная, но воспитательная выдержка. Без неё эти кряжистые одиночки не могли бы собрать те рабочие баталионы, «железную поступь» которых предрекал и призывал Лассаль.

Совсем не таким, как Либкнехт, был Бебель. Его выдержка и упорство были другого чекана. По своей натуре Бебель был настоящим, типическим немецким «бюргером» в точном историческом смысле. Этот Todfeind der bürgerlichen Gesellschaft был fine-fleur немецкого мещанства. Я пишу это без всякого оттенка иронии — для меня это просто исторический факт.

В «пролетарии» Бебеля ощущалась вековая и богатая культура трудового немецкого мещанства. Это та же культура, которая, как часто безымянное художественное творчество, чарует нас в немецкой готике фрейбургского мюнстера и других соборов, в пластике Бамберга, Нюрнберга и Страсбурга, в драгоценной резьбе знаменитой любекской залы. Это — культура городского ремесла с его любовью к труду, порядку и вольностям, с его грубоватостью и в то же время размеренностью. Нечто старое и почтенное, непогасимо-буржуазное и в своих новых воинствующих антибуржуазных облачениях и заострениях. Такова вся немецкая социал-демократия.

Когда вы видите стройные группы демонстрирующих немецких «товарищей», чинно, под командой своих «орднеров», шествующих по улицам, — перед вами встают их предки, цеховые мастера и подмастерья, тоже выходившие на улицу для торжественных шествий, а подчас и ради той action directe, о которой мечтают современные синдикалисты и при помощи которой цехи в своих революциях завоёвывали себе права.

В эту богатую «мещанской» культурой почву уходил своими корнями Бебель и вместе с ним в этой же почве коренится в значительной мере и вся немецкая социал-демократия. Как в новой германской промышленности второй половины воскресла раздавленная религиозными войнами XVI и XVII вв. экономическая культура средневековой Германии, — так в немецкой социал-демократии возродились к новой жизни в новых формах те социально-политические и культурные силы, которые создались и развернулись в городской культуре старой Германии. И победоносная германская буржуазия с её Сименсами, Борзигами, Кирдорфами и Круппами, и победоносная германская социал-демократия с её Ауэрами, Бебелями, Дитцами, Молькенбурами выросли на одном культурном стволе старого трудового мещанства Германии. Немецкая социал-демократия — и это составляет её силу, а не слабость — насквозь «буржуазна».

Этой родословной живым свидетелем был Бебель. Именно «пролетарское» в нём было глубоко «буржуазно». В его революционном пыле, помимо чисто индивидуального, было нечто и родовое, та закваска вольнолюбия, которая так сильна в городском мещанстве Западной Европы.

Замечательный человек, Бебель не был вовсе замечательным писателем, хотя его книги и получили весьма большое распространение. Для настоящего писателя в нём не было ни литературного таланта, ни вообще той глубокой, специфически духовной культуры, которая в сочетании с личной одарённостью создаёт стиль, т. е. совершенно индивидуальное выражение писательского и вообще духовного облика человека. Конечно, Бебель личным трудом, пытливостью ума, поверхностного, но честного, добыл себе порядочное образование, которое было вполне и даже более чем достаточно для парламентских речей. Но всё-таки он был только крупным политическим деятелем, на долю которого выпала крупная историческая задача.

Эта задача подчинила его себе и подняла его на историческую высоту. В таких случаях всегда возникает вопрос: почему в первый ряд выдвинулся этот человек, а не другой? Так, я никогда не мог отделаться от вполне определённого впечатления, что гораздо менее выдвинувшийся, чем Август Бебель, Игнац Ауэр был гораздо более значительным и глубоким человеком. Но Ауэру не дано было сыграть такой исторической роли, как Бебелю — и потому он войдёт в историю как менее крупная историческая фигура, будет стоять во втором ряду. Это бывает довольно часто: историческое значение личности определяется далеко не одной только её индивидуальной значительностью…

Рядом с интеллигентами и духовными аристократами Лассалем и Марксом, даже рядом с Либкнехтом Бебель был органическим и подлинным «бюргером» (и в то же время «пролетарием») в немецкой социал-демократии. Это не мешало ему, вместе с Ауэром, который тоже был отпрыском буржуазной культуры, быть лично аристократом в серой буржуазной массе немецкой социал-демократии. Этот относительный аристократизм Бебеля мною живо чувствовался, когда я наблюдал Бебеля на фоне его собственной среды. Того, кто видел Бебеля рядом с достопочтенной Frau Bebel, прямо поражал этот контраст мужа-аристократа с женой-мещанкой. В своей среде Бебель был Weltmann"ом, человеком другой культуры, других потребностей, других мерок. В этом смысле даже за довольно примитивным (в особенности для нас, русских) радикализмом книги Бебеля о женщине чуялось нечто личное, пережитое, некоторое индивидуальное выхождение из рамок исторической среды. Правда, в этом выхождении не было ничего творческого и потому, строго говоря, не было и ничего исторически примечательного. Замечателен Бебель не как пролетарий-аристократ, а как пролетарий-буржуа, как яркий выразитель того культурного преемства, которое — вопреки всякой классовой борьбе и всякому революционизму — существует между немецкой социал-демократией и историческим трудовым бюргерством Германии.

В лице Бебеля сошёл в могилу последний член рейхстага империи, который ещё заседал в рейхстаге северогерманского союза. Так сходят или почти уже сошли со сцены младшие современники классической эпохи Бисмарка, эпохи объединения Германии (Бебель был ровно на 25 лет моложе Бисмарка, который был только на 3 года старше Маркса). Места старых деятелей постепенно занимают новые люди, для которых классическая эпоха Бисмарка уже относится всецело к истории. Бебель целые десятилетия верил в «социалистическую революцию», которая нагрянет на буржуазный мир, и от этой веры, вероятно, отрешился только на седьмом десятке лет[446]. Для людей, которые после 1890 г., когда пал исключительный закон против социалистов, выступили на историческую сцену, «социалистическая революция» есть не предмет младенческой веры, а либо демагогическая фраза, либо условное обозначение всего необозримого и неопределимого многообразия социальных возможностей, чаемых и призываемых современными социалистами.

В лице Бебеля уже отошёл в иной мир самый яркий выразитель социалистического революционизма среди практических деятелей социал-демократии. Он был таковым частью по своему темпераменту, частью по демагогическому чутью, присущему всякому политическому деятелю, имеющему дело с большими массами: такой деятель должен управлять своей толпой, подчиняясь ей, приспособляясь к её психологии. Но наступит — и не в очень отдалённом будущем — момент, когда и массы перестанут верить в то, во что вожди уже перестали верить или никогда не верили. Старая ортодоксальная догма окончательно станет набором выветрившихся фраз, потерявших живую силу.

Смерть Бебеля есть, конечно, внешний факт, но этот внешний факт совпадает с неудержимым внутренним процессом разложения той традиционной социал-демократической догмы, которую Бебель когда-то воспринял как живую веру и которую он в качестве практического деятеля вынужден был и отстаивать, и разрушать. Отстаивать, ибо догма есть идейная спайка партии; разрушать, ибо она означает идейные путы для практической работы, в которой — призвание и оправдание большой политической партии.

Бебель всей своей жизнью и деятельностью выражал и изображал присущее социал-демократии колебание между сектантским догматизмом и практической подвижностью, доходящей до эластичности. В его наружности даже характерно проступало это смешение упрямства и гибкости. В его фигуре была какая-то элегантная подвижность и в то же время в форме рта, в некрасиво выдвигавшихся вперёд зубах было что-то упрямое, почти жестокое и хищное. Этими двумя чертами Бебель физически и в то же время духовно неотразимо производил впечатление красивой и сильной «кошки».

Однако тот, кто видел Бебеля в рейхстаге, где и враги почтительно прислушивались к его кипучему и в то же время всегда содержательному красноречию, или в народных собраниях, в которых сотни и даже тысячи рабочих, как характерно выражаются немцы, «висели на его устах», беспощадно обличавших «буржуазное общество», — тот не мог не ощутить, что этот подвижный человек, со страстью сеявший семена жестокой вражды, наполнявшей его существо, всей душой предан великой идее и что эта одержимость великой идеей просветляет и поднимает всю его личность.