Приезд русского посланца застал Фридриха II врасплох. Король находился на грани полного разгрома, и смерть такого непримиримого врага, как Елизавета Петровна, была для него манной небесной. Несчастья приучили прусского монарха не обольщаться. Он предполагал, что новый царь пойдёт ему навстречу, однако притязания его были очень скромны. В инструкции своему эмиссару полковнику Бернгарду Гольцу, посланному в Петербург с миссией мира, король писал: «Доброе расположение русского императора позволяет надеяться, что условия [мира] не будут тяжки... 1) Они (русские. — О. Е.) предложат... возвратить нам Померанию, но захотят удержать Пруссию или навсегда, или до заключения общего мира. На последнее вы соглашайтесь. Но 2) если они захотят оставить за собой Пруссию навсегда, то пусть они вознаградят меня с другой стороны». То есть отдадут земли, равные владениям Бранденбургского дома. Король сам указал в инструкции желанный куш — Силезию. Таким образом, поставленный в трудное положение Фридрих готов был пожертвовать, ради заключения мира, половиной королевства.

Полцарства за договор! Однако вскоре оказалось, что Пётр мыслит иными категориями. «На каком основании можно было предположить, что переговоры в Петербурге примут благоприятный оборот? — рассуждал король. — Дворы версальский и венский гарантировали Пруссию покойной императрице; русские спокойно владели ею; молодой государь, вступивший на престол, откажется ли сам собою от завоевания? ...Для кого и для чего, по какому побуждению? Все эти трудные вопросы наполняли дух неизвестностью. Но исход дела был более счастлив, чем можно было ожидать... Оказалось, что Пётр III имел превосходное сердце и такие благородные и возвышенные чувства, каких обыкновенно не бывает у государей. Удовлетворяя всем желаниям короля (Фридрих писал о себе в третьем лице. — О. Е.), он пошёл даже далее того, что можно было ожидать»⁵⁹.

Уже 29 декабря 1761 года были отпущены все прусские пленные. «Я не замедлил ни минуты отослать нужный приказ, чтобы пленные Вашего величества, находящиеся у меня, были выпущены на свободу и как можно скорее выданы»⁶⁰, — писал Пётр III 15 февраля 1762 года. 12 февраля появилась официальная декларация о намерениях России, а 18 февраля последовал прямо-таки донкихотский шаг — иностранным послам в Петербурге была вручена декларация, призывавшая их дворы последовать примеру России, установить в Европе общий мир и отказаться от любых завоеваний. Годами Фридрих II не желал вернуть Австрии отторгнутые территории, но теперь все державы—победительницы в Семилетней войне должны были, подобно России, не претендовать на прусские земли. Это было поистине благородство за чужой счёт.

Нельзя отказать Фридриху II в знании человеческих душ. Он прекрасно выбрал посланца к будущему союзнику. 26-летний Гольц, адъютант короля и камергер, красивый и общительный малый, был прусской копией Гудовича. Вероятно, король присмотрелся к эмиссару Петра и понял, какие люди тому нравятся. Гольц годился не только для переговоров, но и мог на дружеской ноге войти в близкое окружение русского монарха. Фридрих угадал. Без Гольца не обходились ни пирушки Петра III, ни загородные путешествия, включая последнее в Ораниенбаум.

21 февраля новый посланник прибыл в Петербург, а через три дня получил официальную аудиенцию. Приём, оказанный ему, мог вызвать зависть более опытных коллег. Гольц только открыл рот, чтобы выговорить поздравления с восшествием на престол и заверить в дружеских чувствах своего повелителя, а Пётр уже сошёл с трона, обнял посланца и осыпал его любезностями. После аудиенции Гольц удостоился долгого разговора, который происходил в церкви во время обедни, но Пётр не следил за службой. Он расспрашивал камергера о своём кумире и о прусской армии, входя в тончайшие подробности, знаниями которых поразил Гольца. Недаром Штелин отмечал, что ум его воспитанника цеплялся за мелочи. Пётр помнил названия всех полков, имена их шефов в четырёх «поколениях», основной офицерский состав. Если бы подобный интерес он проявил к собственным войскам, возможно, его участь была бы иной. Но в том-то и беда, что Пётр только-только начинал переделывать русскую армию «под себя», на прусский манер, и изменения, которые он вводил, большинству не нравились.

Гольц провёл в обществе молодого царя весь день. Они обедали вместе под портретом Фридриха II, на пальце Петра красовался перстень с изображением кумира, а сам государь рассказывал, сколько бед претерпел от тётки за преданность Пруссии. Точно так же будет действовать Павел I, везде развесив портреты покойного родителя и беспрестанно говоря о нём. Поведение сына помогает понять маниакальную привязанность Петра III к прусскому королю. Рано оставшись сиротой, мальчик заместил образом Фридриха II образ отца, его считал своим покровителем, мечтал о встрече и защищал от нападок. Это болезненное чувство играло на руку прусской стороне. 2 марта император предложил Гольцу, чтобы его государь сам сочинил проект мирного договора.

В ответ Фридрих писал: «Ваше величество превзошли все мои ожидания... Вы хотите, чтобы я послал вам проект мира... но я вполне полагаюсь на вашу дружбу. Располагайте, как хотите, я подпишу всё: ваши выгоды — мои выгоды, у меня нет никаких других»⁶¹. Король понял характер своего партнёра: не требуя ничего и отдавая себя полностью в руки Петра, он играл на благородстве будущего союзника.

Получив такое послание, император рассыпался в самых искренних заверениях: «Я был бы величайшим ничтожеством, если бы, имея союзником благороднейшего государя в Европе, не постарался сделать всё на свете, чтобы доказать ему, что он не доверился лжецу... Гольц мне говорил, что Ваше величество желали бы... чтобы я вам обеспечил Силезию и графство Глац и, кроме того, все завоевания, которые вы можете сделать у Австрии... Я очень этому рад и согласен на всё. Но, со своей стороны, я бы желал, чтобы вы соизволили сделать то же относительно датских владений, обеспечив мне Голштинию со всем потерянным мною в Шлезвиге, другую половину датской Голштинии в вознаграждение за столько лет неправого пользования ею... Я просил бы Ваше величество... обеспечить мне завоевания, которые я бы сделал в Дании, чтобы мы могли заключить прочный и славный мир для моей Голштинской династии. Я уверен, что вы этому никак не станете противиться, будучи... истинным немецким патриотом»⁶².

Сначала Фридрих думал, что «дела голштинские так же близки сердцу императора, как дела русские». Однако вскоре он понял, что первые совершенно затмевают вторые, Пётр не может соразмерить величины, Россия представляется ему громадным, ненужным и обременительным довеском к милой маленькой родине. Точнее, ей отводилась роль инструмента, с помощью которого Шлезвиг возвращался в состав герцогства.

При этом император был глубоко убеждён, что именно русские подданные станут презирать его, если он не отправится на войну с Данией за родовые владения. «А что бы подумали эти же русские обо мне, — писал он Фридриху 15 мая, — видя, что я остаюсь дома во время войны в родной стране? ...Они бы всю жизнь упрекали меня в низкой трусости, от чего, конечно, я бы умер с горести»⁶³.

Подобный пассаж наводит на мысль о неадекватном восприятии Петром окружающей реальности. По сведениям более чем доброжелательного Кейта, именно предстоящее нападение на Данию стало катализатором переворота: «Противу сей войны была вся нация, поелику вовлекалась она от сего в новые расходы и новые опасности, ради завоевания герцогства Шлезвигского, каковое почитали здесь совершенно ничтожным и ненужным для России, тем паче что император уже пожертвовал ради своей приязни к королю Прусскому завоеваниями российской армии, весьма для империи существенными»⁶⁴.

Английскому дипломату вторил Шумахер: «Из всех причин недовольства самой важной было решение о войне против Дании.... Нация устала от войн вообще, но с особым отвращением относилась к предстоящей, которую пришлось бы вести при нехватке провианта, магазейнов, крепостей, флота и денег в столь удалённых краях из-за чужих, не касавшихся России интересов против державы, жившей с незапамятных времён в добрососедстве с Россией»⁶⁵.

По сведениям Шумахера, «министры, генералитет», «военный совет, к которому пригласили канцлера графа Воронцова», и даже прусский король — все уговаривали императора отказаться от конфликта. В мае Совет передал на высочайшее имя записку, в которой просил отсрочить боевые действия хотя бы до весны следующего года. Её подписало правительство в полном составе.

Несмотря на столь ясно выраженное желание подданных, Пётр так и остался в уверенности, что его станут презирать, не начни он войну. 1 марта появился рескрипт об отношениях с Данией, в котором император потребовал от соседей вернуть Шлезвиг. В тот же день Адмиралтейство получило приказ вооружить весь имеющийся флот для похода⁶⁶. 28 июня, в день переворота, русский посланник в Копенгагене вручил Дании ноту об объявлении войны.

Среди советников молодого государя практически все понимали, что сепаратные переговоры с противником подрывают международный авторитет страны. 29 января Воронцов прямо писал императору: «Генеральные дела Европы в такую теперь кризу пришли»⁶⁷. Этот авторитет был куплен не умелым руководством и не разумной дипломатией, а кровью и потом армии. Удивительно ли, что именно офицерский корпус почувствовал себя оскорблённым? Кроме того, контрибуция сулила какое-никакое вознаграждение. Но теперь его не предвиделось. Второй после духовенства влиятельный слой общества оказался обижен императором⁶⁸.

24 апреля с Пруссией был подписан мирный трактат, за которым 8 июня последовал договор о союзе. Секретарь французского посольства Лоран Беранже доносил в Париж о праздновании мира: «Мы видели российского монарха, утопшего в вине и лишившегося употребления ног и языка. С превеликим трудом, как заправский пьяница, бормотал он прусскому посланнику: “Пьём здоровье короля, нашего повелителя. Он сделал мне честь, доверив целый полк; надеюсь, у него не будет повода прогнать меня в отставку. Заверьте его, стоит ему только приказать, и я пойду войной против самого ада со всей моей империей”»⁶⁹.

Раздражение французов можно понять. Есть сведения, что Франция и сама стремилась к сепаратному миру с Пруссией, но измену Петербурга приняла крайне болезненно. Барометром падения веса России на международной арене стал отказ союзников использовать императорский титул по отношению к русскому государю. Этого титула Россия добивалась четверть века, он служил внешним выражением статуса державы. С мая 1762 года во французских дипломатических документах и в периодической печати вместо слова «император» начали писать: «царь». Пётр с крайним негодованием принял демарш Версаля, но на войне как на войне. Рычаги давления на брошенных союзников у Петербурга отсутствовали.