27 февраля Алексею Петровичу было сказано, что императрица очень недовольна его прежними ответами и видит в них запирательство. Если он продолжит в том же духе, его направят в крепость и поступят «как с крайним злодеем». Это был прозрачный намёк на пытку. Но канцлера не удалось запугать. «Говорят, что Бестужев весьма мужественно переносит своё несчастье, — доносил в Лондон 30 марта новый английский посол Роберт Кейт, — и не даёт никакого повода представить недоброжелателям своим какие-либо против него свидетельства»70.
Особый пункт расспросов касался Петра Фёдоровича. «Его высочеству великому князю говорил ты, что ежели его высочество не перестанет таков быть, каков он есть, то ты другие меры против него возьмёшь; имеешь явственно изъяснить, какие ты хотел в великом князе перемены и какие другие меры принять думал»71.
Последний вопрос отсылал Бестужева прямо к проекту о соправительстве Екатерины. Однако все варианты проекта были уничтожены. На руках у следствия не имелось ни одного уличающего документа. Оставалось уповать только на признания обвиняемых. Но Алексей Петрович опять не признавался. Опытный политик, он понимал, что лучше держаться одной линии. Стоит показать колебания, и его разорвут.
Дошло до того, что Бестужеву в качестве улики предъявили найденную у него при обыске золотую табакерку с портретом великой княгини. Канцлер смело заявил, что получил её в подарок от самой Екатерины на одном из куртагов незадолго до ареста. Что из этого следовало? Ничего. Можно ли было на основании презента судить бывшего министра? Подобные безделушки имелись у многих, они и делались специально для раздачи.
Алексей Петрович не позволил схватить ученицу за руку. Чтобы повлиять на Екатерину, был пущен слух, будто её вот-вот вышлют из России. Вероятно, Елизавету устроило бы, не предпринимая никаких решительных шагов, держать невестку под угрозой подобной участи и тем заставить вести себя потише. Однако царевна перехватила инициативу, она задумала добиться от августейшей свекрови прямого ответа. А ничего не могло быть императрице неприятнее, чем резкие и бесповоротные слова.
Великая княгиня сама обратилась к государыне с письмом, благодаря её за милости и прося разрешения вернуться домой72. В результате двух «откровенных» разговоров ей удалось оправдаться. Хотя во время первого за ширмами присутствовал Пётр Фёдорович, а в комнате — поддерживавший его Александр Шувалов. Муж говорил «с запальчивостью» и обвинял жену: «Она ужасно гордая и злая». «Я после узнала, что в этот самый день (13 апреля. —
Зато императрица сообщила племяннику, что жена жаловалась на Брокдорфа. Это значило поссорить их «ещё больше, чем когда-либо». Возникает вопрос: а хотела ли Елизавета Петровна примирения между наследниками? Ведь объединиться они могли только против неё. Создав ситуацию, при которой супруги уже не могли пойти навстречу друг другу, государыня предпочла не принимать никакого решения. Это был её излюбленный метод — застыть ровно за шаг до выхода из трудной ситуации. Видимо, она считала, что самое безопасное — балансировать над пропастью.
Ночной разговор всегда называют победой Екатерины: ей удалось убедить императрицу в своей непричастности. А Елизавету показывают смягчившейся и потому проигравшей. Так ли? Императрица добилась всего, чего хотела. Не в её интересах было высылать невестку и расторгать брак племянника, тем самым обнаруживая нестабильность престолонаследия. Арестовав Бестужева и его сторонников, она уничтожила партию, действовавшую в пользу малого двора, и обезоружила великую княгиню. Раздавленная, лишённая союзников, та была уже не опасна. Её следовало оставить в резерве, чтобы не дать альянсу великого князя и Воронцовых приобрести угрожающие для самой Елизаветы черты.
Екатерине стало известно через третьи руки, что императрица сказала приближённым: «Это очень умная женщина, но мой племянник дурак». Была ли то похвала? К 30 мая отношения тётушки и невестки выглядели для сторонних наблюдателей безоблачными. «В воскресенье вечером императрица впервые со дня моего приезда появилась на куртаге. Она довольно долго задержалась возле великой княгини у карточного стола и много с нею разговаривала с тоном весёлости и сердечности»74, — доносил Кейт.
Даже великому князю пришлось внешне склониться перед волей тётки. Оказалось, что, кроме него, никто не хочет высылки Екатерины. На другой день после первого разговора, 14 апреля, царевну посетил вице-канцлер Воронцов и передал от имени Елизаветы, что та крайне опечалена желанием невестки уехать, да и «все честные люди» тоже. Екатерина писала, что Михаил Илларионович «был лицемером, каких свет не производил», поэтому она не поверила ни единому слову. Ведь в тяжкие дни между первой и второй беседой, когда великая княгиня фактически сама держала себя под домашним арестом, племянница вице-канцлера уже «приходила в покои» Петра Фёдоровича и «разыгрывала там хозяйку». Но визит дяди фаворитки ясно показал царевне, что настроение императрицы изменилось в её пользу. Враги поджали хвосты.
Однако положение оставалось шатким. 30 октября 1757 года король Август III направил своему посланнику Понятовскому отзывную грамоту75. Угроза скорой разлуки заставила дипломата чаще посещать Екатерину и почти забыть об осторожности. Он жил тогда в Петергофе, а малый двор в Ораниенбауме, так что дорога казалась короткой. Но белые ночи обманчивы. Однажды, 6 июля, Понятовский отправился к великой княгине, предварительно не предупредив её.
По дороге у Ораниенбаумского леска его экипаж столкнулся с каретами великого князя. На вопрос, кто едет, последовал ответ: портной. Пётр и его свита — «все они были наполовину пьяны» — не обратили бы внимания, но Елизавета Воронцова «стала зубоскалить по адресу предполагаемого портного и делала при этом предположения, приведшие великого князя в... мрачное настроение».
Проведя в гостях у возлюбленной несколько часов, Станислав уже возвращался домой, когда на него в нескольких шагах от павильона напали три всадника с обнажёнными шпагами. Схватив кавалера за воротник, они доставили его к Петру Фёдоровичу. «Некоторое время мы все двигались по дороге, ведущей к морю, — вспоминал Понятовский. — Я решил, что мне конец». На берегу его препроводили в другой павильон, где великий князь прямо спросил дипломата: «спал ли я с его женой».
Поскольку герой-любовник отказался отвечать, его оставили «под охраной часового в комнате, где не было никого, кроме... генерала Брокдорфа». Последний мог торжествовать: наконец выпал случай «раздавить змею». Через два часа в павильон прибыл Александр Шувалов. Его приглашение ясно свидетельствовало, что Пётр рассчитывал на скандал, который, быть может, подтолкнёт тётушку к высылке Екатерины. Но ситуация изменилась. Если до ареста Бестужева и объяснений Екатерины со свекровью всякий проступок невестки трактовался в пользу её врагов, то теперь нарыв прорвался. Пётр опоздал с разоблачениями. Никто при большом дворе, включая Шуваловых, не был заинтересован в новом разбирательстве.
Понятовский хорошо почувствовал это. Вид у начальника Тайной канцелярии был скорее озабоченный, чем грозный. Вероятно, вельможа получил высочайший приказ как можно быстрее замять происшествие. «Надеюсь, граф, вы сами понимаете, что достоинство вашего двора... требует, чтобы всё это кончилось, не возбуждая... шума», — сказал ему арестант. Действительно, Шувалов препроводил дипломата к карете и велел возвращаться в Петергоф.
Пять дней прошли для посланника в волнениях; ему казалось, что все вокруг знают о его приключении и потихоньку посмеиваются. Наконец, Екатерина сумела передать записку, из которой следовало: «она предприняла кое-какие шаги, чтобы установить добрые отношения с любовницей её мужа»76.
Екатерина предложила «любимой султанше» Петра Фёдоровича денег. И... та взяла. Рюльер, описав похищение Понятовского, обнаружил прекрасную осведомлённость: «Так как все доходы великого князя употреблены были на солдат, и ему недоставало средств, чтоб увеличить состояние своей любовницы, то великая княгиня, обращаясь к ней, обещала давать ей ежегодное жалование»77.
Вскоре на празднике в Петергофе Понятовский пригласил Елизавету Воронцову на менуэт. «Вы могли бы осчастливить несколько человек сразу», — сказал он. Фаворитка Петра, настроенная уже доброжелательно, пригласила дипломата прийти нынче ночью в Монплезир. Ночное свидание превзошло все ожидания. «Вот уже великий князь с самым благодушным видом идёт мне навстречу, приговаривая:
— Ну, не безумец ли ты! Что стоило совершенно признаться — никакой чепухи бы не было.