Карл Петер Ульрих родился 10 февраля 1728 года в портовом городе Киле — временной столице небольшого Голштинского герцогства. Его отец Карл Фридрих был союзником России, скрепив альянс с могущественной соседкой женитьбой на дочери Петра I — красавице Анне Петровне.

Наставник великого князя Якоб фон Штелин (в России — Яков Яковлевич) называл царевну «прелестнейшей из женщин». Именно такое воспоминание оставила она о себе в Германии. Когда в 1727 году российский фрегат прибыл в Киль, дочь великого преобразователя встретило всё местное дворянство. Собравшихся поразила «необыкновенная красота герцогини». Была даже сочинена французская песенка «О брюнетке и блондинке», восхваляющая достоинства обеих цесаревен — Анны и Елизаветы.

Однако Голштиния не сулила очаровательной герцогине счастья. По случаю крестин новорождённого перед дворцом был устроен фейерверк. Внезапно загорелся один из пороховых ящиков, взрывом убило и покалечило несколько человек. Стоит ли говорить, что нашлись люди, увидевшие в случившемся «зловещие предзнаменования»? В тот же день молоденькая герцогиня, пожелав рассмотреть иллюминацию, поднялась с постели и встала у открытого окна на холодном сыром ветру. Фрейлины попытались удержать её, но она ответила лишь: «Мы, русские, не так изнежены, как вы, и не знаем ничего подобного»¹. Ослабленная родами, Анна простудилась и на десятый день после появления сына скончалась от горячки.

Казалось, несчастье свило гнездо у колыбели мальчика. Вдовец был безутешен. На свадебном фрегате он отправил тело двадцатилетней жены в Петербург, где царевну погребли в императорской усыпальнице в Петропавловском соборе. В честь безвременно ушедшей герцог учредил голштинский орден Святой Анны с девизом: «Любящим справедливость, благочестие, веру», который после переезда Петра в Россию стал одним из отечественных орденов.

Герцог Карл Фридрих Шлезвиг-Голштейн-Готторпский пережил супругу на 11 лет. В момент рождения сына ему исполнилось двадцать восемь и, судя по свадебному портрету, он был недурен собой². Впрочем, ни один принц ни на одном полотне не выглядит уродом. Екатерина II описывала покойного свёкра в пренебрежительной манере: «Отец Петра III был принц слабый, неказистый, малорослый, хилый и бедный»³. Ещё накануне свадьбы в Петербурге о Карле Фридрихе поговаривали, будто он пьяница и гуляка, а юная невеста привязана к нему больше, чем он к ней⁴. Если сведения верны, то тяга Петра III к чарке и нелестное отношение к женщинам — наследственные.

Современный немецкий этнограф К. Д. Сиверс обнаружил в Шлезвиг-Голштейнском земельном архиве 12 собственноручных рисунков герцога, изображающих пытки и убийства цыган, наводнивших тогда немецкие земли. По словам учёного, эти картинки «выглядят отталкивающими, если не сказать извращёнными»⁵. Подобные пристрастия не красят родителя Карла Петера и, если вспомнить отмеченную мемуаристами склонность великого князя мучить животных, позволяют назвать жестокость, или, как выразилась Елизавета Петровна, «нечувствительность к несчастьям людей», фамильной чертой будущего императора.

Биограф Петра III А. С. Мыльников отмечает множество совпадений в судьбах отца и сына: оба с малолетства сделались сиротами, оба росли под чужой опекой, умерли «почти одногодками». Вскоре после смерти Анны Петровны Карл Фридрих вступил во второй, теперь уже морганатический (неравный) брак с дочкой пастора Эвой Доротеей Петерсон, которая в 1731 году родила ему девочку Фредерику Каролину. Судя по тому, что Пётр III заботился о своей «побочной» сестре — её супруг Д. Р. Сиверс получил голштинское дворянство, стал флигель-адъютантом императора, а сразу после свадьбы в 1756 году молодые поселились в герцогском замке в Киле — он в детстве не испытал раздражения от свадьбы отца. Вероятно, Эва-Доротея отнеслась к мальчику по-доброму.

Профессор Якоб Штелин, приставленный к наследнику престола уже в России, был весьма мягок в оценках его отца, и это не случайно. Учитель появился возле царевича только в Петербурге и о происходившем в Киле знал со слов мальчика. Он видел герцога глазами Петра, а потому негативные черты скрадывались, а положительные выступали вперёд. Под пером учёного герцог был мягок, образован, но, как и большинство немецких принцев, охвачен военной манией: «При дворе только и говорили, что о службе. Сам наследный принц был назван унтер-офицером, учился ружью и маршировке... Он с малолетства так к этому пристрастился, что ни о чём другом не хотел и слышать... Добрый герцог внутренне радовался, видя в сыне такую преобладающую склонность к военному делу и, вероятно, представляя себе второго Карла XII[1] в наследнике этого героя»⁶.

Глубоким и радостным переживанием для девятилетнего мальчика стало производство из унтер-офицеров в секунд-лейтенанты. «Тогда при дворе с возможной пышностью праздновали день рождения герцога, — писал Штелин, — и был большой обед. Маленький принц в чине сержанта стоял на часах вместе с другим взрослым сержантом у дверей в столовую залу... [и] у него часто текли слюнки. ...Когда подали второе блюдо, герцог... поздравил его лейтенантом и позволил ему занять место у стола. В радости от такого неожиданного повышения он почти ничего не мог есть».

Тогда же у мальчика появилась тяга к фамильярности с теми, кто стоял на социальной лестнице ниже его. Об этой черте будут часто писать сторонние наблюдатели — от Екатерины до иностранных дипломатов. Странное дело — петровская простота или елизаветинское отсутствие чванства в обращении с подданными разных рангов почти всегда встречали у современников одобрительную оценку. В Карле Петере это же качество не бранил только ленивый. Даже Штелин писал о нём с едва скрываемым раздражением: «Его обхождение с пустоголовыми его товарищами стало свободнее. Он говорил им всегда “ты” и хотел, чтобы они как его братья и товарищи также говорили ему “ты”». С этой особенностью восприятия Петра мы будем сталкиваться и в дальнейшем, когда у великого князя станут бранить те черты характера, которые хвалили у других. Видимо, в самой манере мальчика было нечто, не позволявшее принять «равенство» всерьёз. Петера окружали молодые военные гораздо старше его. С одной стороны, они не были ему ровней по возрасту, а с другой — по происхождению. В первом случае он должен был оказывать им уважение, во втором — они ему. А двойное нарушение приличий ставило маленького герцога в ложное положение.

Вообще Штелин с неодобрением писал о маниакальном пристрастии своего воспитанника к фрунту: «Он приходил в восторг, когда рассказывал о своей службе и хвалился её строгостью... Когда производился маленький парад перед окнами его комнаты, тогда он оставлял книги и перья и бросался к окну, от которого нельзя было его оторвать... Иногда, в наказание за его дурное поведение, закрывали нижнюю половину его окон... чтобы его королевское высочество не имел удовольствия смотреть на горсть голштинских солдат»⁷.

Современный петербургский историк Е. В. Анисимов очень точно подметил, что шагистика, муштра «впитались в душу ребёнка и — ирония судьбы! — стали отличительной чертой всех последующих Романовых, буквально терявших голову при виде плаца, вытянутых носков и ружейных приёмов[2]»⁸. Объяснить такое поведение можно только сознательным стремлением на время выйти из жёстких рамок одной реальности и переместить себя в другую — менее хаотичную, ясную и строгую. Это была своего рода форма психологической разгрузки, в которой особая маршевая музыка, ритмичный шаг, движение и перестроение цветных квадратов-полков вводили участников в транс, стирая границы окружающего мира. Внутри плаца возникало иное пространство, в котором государи прятались от давящих внешних обстоятельств.

У Карла Петера имелись веские причины уходить в мир фрунтовой игры. В 1739 году мальчик потерял отца, и его жизнь круто изменилась к худшему. Карл Фридрих любил и баловал сына, хотя вряд ли мог стать для него положительным примером. В 1736 году он, вероятно, брал Петера с собой на карательные рейды против цыган, во время которых ворам, попрошайкам и гадателям отрезали пальцы и уши, их колесовали, клеймили железом, а некоторых сжигали заживо⁹. Подобные зрелища не могли не травмировать детскую психику. Однако со смертью герцога дела пошли ещё хуже.

Опекуном мальчика и регентом его владений стал двоюродный дядя Адольф Фридрих, позднее занявший, вместо племянника, шведский престол. Адольф Фридрих служил епископом в Любеке, жил далеко от Киля и практически не вмешивался в воспитание ребёнка, получая донесения от обер-гофмаршала голштинского двора Отто фон Брюмера (Брюммера). Согласно этим докладам Петера обучали письму, счёту, французскому и латинскому языкам, истории, танцам и фехтованию. Есть основания полагать, что в отчётах круг предметов показан более широким, чем он был на самом деле.