И одновременно со мной выбрался из машины.
— А ты куда? — спросил, берясь за ручку соседней двери.
— Да говорил же, девчонке в макдаке тоже купил всякой ерунды, — отозвался Шило, обходя машину. Распахнул широкую заднюю дверь, вытащил из багажника красную коробочку, с ярким рисунком на боку, и по крыше катнул ее мне. — Давай, дядя Рихтовщик, порадей девчонку сюрпризом.
— О хеппи мил! — с восторгом приняла подарок Галя.
— Ты пока кушай, а нам с дядей Шилом нужно поговорить.
Дождавшись благосклонного кивка, захлопнул дверцу и подошел к напарнику, ковыряющему пол в углу гаража добытой из багажника лопатой.
— Чего это ты делаешь?
— Тут тайник должен быть с одной штукой, — откликнулся Шило. — Конечно, вряд ли она нам пригодится. Но мало ли… О, кажись, нащупал. Ну-ка подсоби.
Зацепив пальцами поддетый краем лопаты бетонный брусок, потянул вверх и, с помощью страхующего лопатой напарника, вытащил из бетонного пола массивный шлакоблок, под которым в углу гаража обнаружилась глубокая ниша. Подсветив себе зажигалкой, вставший на колени Шило, достал из ниши завернутый в брезент цилиндр.
— И че это?
— То, что, очень надеюсь, нам не понадобится, — решил вдруг посекретничать напарник.
Поднялся на ноги и сунул брезентовый сверток в багажник.
— Надеюсь, там не атомная бомба?
— Очень смешно, — фыркнул Шило и сменил тему: — Уже полвосьмого. Снаружи темно. В принципе, можем потихоньку выдвигаться.
— Тогда открываю ворота?
— Ага, давай.
С погашенными фарами мы невидимой тенью выехали из гаража и непривычно медленно покатили по вымершим улицам ночного города.
Фонари уличного освещения не горели. Многоэтажки, призраками былой жизни, таращились тысячами черных окон-глазниц на одинокую машинку, аккуратно объезжающую груды пластика и металла, некогда бывшие припаркованными возле домов авто.
Я сидел на заднем сиденье, рядом с Галей, снова задремавшей под неспешную езду и тихое урчанье мотора.
Еще до выезда на проспект я успел вкратце пересказать наставнице, разумеется мысленно, пропущенные ей фрагменты нашего с Галей бегства от азиата с катаной. Упоминание последней вызвало у Шпоры бурю праведного гнева: