А на рассвете во дворе института поставили аналой, и в четыре часа утра по опустевшим залам, где еще носился запах духов, отбивая шаг, мы вышли на плац и в походном снаряжении стали покоем у аналоя. В ту ночь в институте не спал никто.
Ясная заря над тихой площадью, где был чуть влажен песок, щебет птиц. Во всем утренний покой, а полковой батюшка читает напутственную в поход молитву. Институтский плац был полон молодых женщин и девушек с их матерями. Это были молодые жены и невесты, пришедшие прощаться. Никто из них не скрывал слез. У аналоя белой стайкой жались институтские сироты. Они рыдали над нами безутешно. Я помню бледное лицо молодого офицера моей роты Шубина, помню, как он склонился к юной девушке. Все эти дни Шубин носил куда-то букеты свежих роз, однажды мне даже пришлось посадить его под арест. Он прощался со своей невестой. Ему, как и ей, едва ли было девятнадцать. Его убили под Армавиром. Плавно запел егерский марш. Короткие команды. Мы пошли, твердо, с ожесточением, отбивая ногу. Скрежетало оружие, звякали котелки. А мимо нас, как бы качаясь, уходила толпа, широкий песчаный проспект, низкие дома, длинные утренние тени, тянувшиеся поперек улицы. Уходил наш последний мирный дом, Земля Обетованная, наша юность, утренняя заря…
Н. Новицкий[207]
Кадеты в дроздовском походе (Яссы – Дон, 1918 год[208])
Во время формирования полковником М.Г. Дроздовским своего отряда в городе Яссы, в Румынии, в этот отряд добровольцами записались два кадета, приехавшие на Румынский фронт повидать своих отцов: Вирановский[209], 16 лет Одесского корпуса, и я, 15 лет Первого кадетского корпуса. Конечно, мы оба избрали конницу и попали в Первый эскадрон; Вирановский во второй взвод, а я в четвертый, которым командовал мой однокашник, штабс-ротмистр В. Бехтеев[210].
Наш эскадрон стоял под Яссами, в Соколах, готовясь к выступлению. Ежедневно проводились конные занятия, что было для меня незнакомым и непривычным делом. Экипировку я получил от своего отца – солдатскую шинель с погонами моего корпуса, офицерское седло, уздечку с мундштуками, офицерскую шашку и револьвер системы браунинг. Все это совершенно не походило для рядового, и в походе я все это заменил на солдатское, кроме браунинга. В нашем кавалерийском взводе было всего 16 всадников, из них было только три кавалерийских офицера: командир взвода и два корнета, а остальные были офицеры пехотных полков.
Нам, кадетам, приходилось часто нести дневальство по коновязи, и это приучало обхожденью с лошадьми. Как-то неловко было будить смену, если это был один из корнетов, который громко возмущался (конечно, в шутку), что корнет должен дневалить, когда кадет должен почесть за счастье его заменить!
Нас, кадет, не цукали и оказывали нам поддержку во всех случаях нашей службы. Лично мне было очень трудно, в особенности по тревоге, поднять седло на коня, к которому было приторочено: переметные сумы с двумя подковами, щетка со скребницей, овес, сетка с сеном, попона, шинель и запас белья. Один раз я по тревоге вскочил в строй без седла и получил два наряда. Наказание было – «под шашку», дневальство вне очереди, чистка кобылы командира взвода и идти в походе одну-две версты, ведя коня на поводу.
За все время я только один раз получил два часа «под шашку», хотя мог получить более строгое дисциплинарное взыскание, когда мы шли эшелоном из Ясс в Кишинев и я был дневальным в вагоне, где находилось 8 коней и 8 кавалеристов. Под утро, когда эшелон остановился на одной станции, уже в Бессарабии, румыны хотели нас разоружить. Была поднята тревога, и я это время проспал и не разбудил офицеров…
Кончилось все благополучно, когда мы выставили на крышах вагонов пулеметы, мир был восстановлен, а румынский офицер за проявленную инициативу получил пощечину. Свои два часа наказания я отстоял уже в Кишиневе.
С Кишинева начался наш поход в 1200 верст до Новочеркасска. В марте, после переправы через Буг, стало морозить и пошел снег, чего мы никак не ожидали. У Вирановского и у меня не было теплого обмундирования. Некоторым спасеньем для нас являлось назначение нас квартирьерами от наших взводов, что позволяло нам быстро добираться до стоянки эскадрона в населенном пункте.
Вскоре наступили теплые дни. В середине похода, перед Бердянском, я был совершенно неожиданно назначен полковником Дроздовским ординарцем к командиру полка, генералу Семенову (моему однокашнику по корпусу). На этой новой должности мне было много легче, чем при несении службы в эскадроне. Моим прямым начальником был оперативный адъютант, капитан П.В. Колпышев[211], который посылал меня с донесениями по разным частям отряда…
В качестве ординарца, при исполнении разных поручений, часто в боевой обстановке, я подвергался большим опасностям, чем находясь в строю. Уже приближаясь к Дону, я узнал, что в отряд поступили еще два кадета, но нам не пришлось с ними встретиться, по-видимому, они попали в артиллерию, где было много молодежи. При продвижении нашего отряда чувствовалось неприязненное отношение к нам населения, и порой случались трагические эпизоды; так, два наших офицера из пехотной части зашли в хутор, чтобы напиться молока, на них напали жители, и один из них был убит. Капитан Колтышев запретил мне удаляться далеко от отряда, что я раньше часто делал и этим подвергал себя опасности нападения.
Наконец мы вошли в Область Войска Донского, где население относилось к нам сочувственно. В конце апреля, в Страстную субботу, наш отряд повел наступление на Ростов. Мне все время приходилось скакать взад и вперед между нашими частями, ведущими бой с красными. Немецкое командование предлагало нам свою помощь против красных, но Дроздовский от нее отказался.
На первый день Святой Пасхи мне было вручено донесение, которое я должен был передать полковнику Руммелю[212] на левом фланге нашей позиции, где наша пехота вела неравный бой с превосходящими силами красноармейцев. Верхом туда проехать было невозможно и я, сняв с себя карабин и шашку, перебежал гать гвоздильного завода, где находился наш штаб, и бегом побежал к нашей цепи и тут был накрыт разорвавшимся вблизи снарядом. Был контужен и легко ранен в правую руку, но все же передал донесение по назначению. В полевом околотке мне перевязали руку и смазали йодом шею, пострадавшую от контузии.
Ввиду неблагоприятно сложившейся обстановки и из опасения быть окруженными, нам пришлось отступить. Мы пошли на Новочеркасск, где я находился на амбулаторном лечении в лазарете. В станице Мечетинской наш отряд присоединился к Добровольческой армии, и этим соединением наше задание было выполнено!
В конце мая полковник Дроздовский назначил парад своему отряду на площади станицы Ягорлыцкой. На этом параде полковник Дроздовский вызвал перед строем двух добровольцев и меня и наградил нас Георгиевскими крестами за бой под Ростовом. Оказывается, я был представлен к награде полковником Румелем и капитаном Колтышевым. Во время прохождения церемониальным маршем награжденные шли впереди. Для меня этот день остался незабываемым!
Как Вирановский, так и я, пронесли погоны наших корпусов на своих плечах до конца похода. По приказу главнокомандующего, генерала Деникина, все юнкера и кадеты, совершавшие Ледяной и Дроздовский походы, были произведены в офицеры. Вирановский в 17 лет стал корнетом, а я удостоился ефрейторской лычки по Георгиевскому статусу и только осенью 1920 года получил производство в подпоручики, будучи в конно-подрывной команде красных бронепоездов – «Ермака» и «Товарища Чуркина» под станцией Синельниково. Эти бронепоезда были захвачены батальоном 2-го полка генерала Харжевского[213].
Примечания
1