«Позвольте, Ваше Высокопревосходительство, быть с вами абсолютно искренним». – «Только так, только так и признаю», – быстро перебивает Корнилов.

Мы излагаем нашу просьбу. Корнилов, слушая, чертит карандашом по бумаге, изредка взглядывая на нас черными проницательными глазами. Рука у него маленькая, бледная, сморщенная, на мизинце – массивное, дорогое кольцо с вензелем.

Мы кончили. «Полковника С. я знаю, знаю с очень хорошей стороны. То, что у вас такие отношения с ним, – меня радует, потому что только при искренних отношениях и можно работать по-настоящему. Так должно быть всегда у начальников и подчиненных. Просьбу вашу я исполню». Маленькая пауза.

Мы поблагодарили и хотим просить разрешения встать, но Корнилов нас перебивает: «Нет, нет, сидите, я хочу поговорить с вами… Ну, как у вас там, на фронте?» И генерал расспрашивает о последних боях, о довольствии, о настроении, о помещении, о каждой мелочи. Чувствуется, что он этим живет, что это для него «все».

В моем рассказе промелькнуло: «Я видел убитых на платформах». Корнилов встрепенулся, вспыхнул, блеснувшие глаза остановились на мне. «Как на платформах! в такую погоду! Почему?! разве нет вагонов?!» Ответить на вопросы я не могу. Корнилов взволновался, быстро пишет что-то на клочке бумаги. Разговор продолжался. В конце его Корнилов спросил, где мы служили на фронте, и, когда узнал, что в его армии, задержал нас, расспрашивая, а были там-то? а были в таком-то деле?

Генерал прощался. «Кланяйтесь полковнику С.», – говорил он нам вслед. Выходя из кабинета, мы столкнулись с молодым военным с совершенно белой головой. «Кто это?» – спрашиваю я адъютанта. Он улыбается: «Разве не знаете? Это – «Белый дьявол», сотник Греков. Генерал узнал, что он усердствует в арестах и расстрелах, и вызвал, кажется на разнос».

Пройдя блестящий зал штаба, мы вышли. Корнилов произвел на нас большое впечатление. Что приятно поражало всякого при встрече с Корниловым – это его необыкновенная простота. В Корнилове не было ни тени, ни намека на бурбонство, так часто встречаемое в армии. В Корнилове не чувствовалось «Его Превосходительства», «генерала от инфантерии». Простота, искренность, доверчивость сливались в нем с железной волей, и это производило чарующее впечатление.

В Корнилове было «героическое». Это чувствовали все и потому шли за ним слепо, с восторгом, в огонь и в воду.

Казак Корнилов казался «национальным героем». Кругом же были «просто генералы». И когда я узнал от близких к Корнилову лиц про интриги вокруг него, я понял, что это происходит именно поэтому.

Мы с князем возвращались на фронт. За несколько дней положение на Таганрогском фронте изменилось. Поднялись казаки ближайших станиц (вернее, их искусственно подняли, так как настроение казаков было неуверенное), и хорунжий Назаров[14], начальник партизанского отряда, решил ударить с ними на село Сали, где, по сведениям, находились большевики. Разведки достаточной не было. Хорунжий бросился на ура и налетел на значительные силы большевиков с артиллерией.

Казаков разбили. Они в беспорядке бежали, оставив под Салами раненых и убитых. «Подъем» упал, казаки замитинговали: «Нас продали», «Нас предали», «Опять ахвицара!».

Подъезжая к Хопрам, мы застали такой митинг. Казаков пробует уговорить новый начальник участка генерал Черепов, но бесполезно: казаки решили расходиться по домам. Пробует уговорить их и священник станицы Гниловской с распятием на груди. (Священника станицы Гниловской, взяв станицу, повесили большевики – Р.Г.) Он поднимал казаков, ходил с ними в бой, но теперь его не слушают. «Чего нам говорить!», «Сами знаем, что делать!», «Идем по домам!», «Нет, где этот начальник наш, туды его мать? Где он, мать его… Убежал, сволочь!».

Казаки разошлись. Их выступление только обострило положение. К нашему отряду придана часть кавалерийского дивизиона полковника Гершельмана, и мы двинулись к селу Чалтырь, на окраине которого и расположились.

Село Чалтырь – очень богатое. Жители его – армяне. Мы ждали радушного приема; но жители сторонятся нас, стараются ничего не продавать, а что продают, то по крайне дорогой цене.

В разговорах с ними пытаешься рассеять неприязненное отношение, но наталкиваешься на полное недоверие и злую подозрительность.

Стоим день. На другой, поздним вечером, получен приказ: отойти от станции Хопры.

Вышли в степь. Мороз, ветер, темь, метель. Засыпает снегом, трудно вытаскиваются ноги, колонна растянулась по одному… Идем, вязнем в снегу; остановились – дороги нет. Ветер налетает, гудит по винтовкам. «Провод телефонный ищите! по нему пойдем!» – кричит кто-то. Люди толпятся, как стадо, мерзнут, ругаются, лезут по снегу искать дорогу. Слышны голоса: «Руку отморозил», «Давай сюда винтовку!», «Оттирай, оттирай скорей!». Начинается легкая паника. Трут друг другу руки, лица. Более слабые стонут.

Наконец нашли дорогу, опять поплелись по глубокому снегу. То и дело слышно: «Пожалуйста, потри, потри, совсем замерзла, не слышу, ей-богу…»

Кто-то едет навстречу, поравнялся с головой колонны, и все остановились. По ветру доносится раздраженный голос полковника С.: «так чего же раньше не телефонировали! Я людей обморозил!» – «Генерал отменил пгиказание, – отвечает лейб-улан полковник Гершельман, – вам надо возвратиться в Чалтырь».

Среди отряда ропот, ругань… «Сволочи, это всегда у нас так!», «Сидеть в вагоне – не в степи мерзнуть», «Безобразие, не могли раньше позвонить!».