Между библиотекаршей и серьёзным учёным, обременённым не только наукой, но и семьёй, никаких неделовых отношений никогда не возникало даже после смерти его жены, пять лет назад оставившей его вдовцом и почти одиноким человеком, поскольку единственный сын успел вырасти и уехать с молодой женой жить и работать за границу.

Николай Николаевич был как раз одним из тех, кто продолжал называть Аллу Владимировну Аллочкой, а она до сих пор не осмеливалась воспротивиться этому. Вот и сейчас у костра, увидев, что они остались одни, он сказал своим обычным мягким негромким голосом:

– А что, Аллочка, раз уж все куда-то разбежались, давайте я покажу вам свою дачную библиотеку, если вы, конечно, не возражаете. Картошку в золу я побросал, пусть печётся пока.

Аллочка почувствовала, как у неё задрожали руки. Более того, уже некоторое время назад, когда все начали куда-то расходиться, ей показалось, что внутри всего тела её рождается совершенно странное для неё ощущение, которого она никогда не испытывала прежде. Ей подумалось, что становится жарко, но не столько от костра, сколько от какого-то внутреннего огня, вызывающего нервную дрожь всего тела. Куда-то исчезло постоянное чувство брезгливости к мужчинам, которое позволяло легко от них отталкиваться, когда они, оказавшись с нею наедине, начинали заигрывать. Ей показалось, что Николай Николаевич, особое предпочтение которому она никогда не оказывала, как однако же и другим лицам мужского пола, сейчас будто бы не вызывает привычного внутреннего сопротивления. И потому сейчас, когда он предложил пройти к нему на дачу посмотреть библиотеку, она вопреки всем своим многолетним убеждениям никогда не оказываться с мужчинами в ситуациях, могущих стать пикантными, вдруг неожиданно для самой себя сразу согласилась, сказав совершенно для себя невероятное:

– Отчего же, Николай Николаевич, я даже с превеликим удовольствием гляну на ваши книги.

Они встали и пошли уже потемневшим лесом. Одна Аллочка наверняка бы сбилась с пути, но впереди шёл провожатый, прекрасно знавший тропинку, да и участок-то находился совсем рядом. И всё же Аллочка, чтобы не отстать, осторожно положила почему-то дрожавшую руку на плечо спутника. Потеряться она боялась больше всего. Но эта мысль, если и сидела, то где-то очень глубоко в сознании, а на первом плане беспокойно стояли совершенно другие размышления. Аллочка пыталась объяснить себе, что происходит, почему она не осталась спокойно сидеть у костра подкладывать в гаснущее пламя собранные ветки и ожидать возвращения разбежавшихся неизвестно куда гостей. Идёт за мужчиной в какой-то дом, где и свет ещё не горит, и вообще кто знает, что там будет. Но какая-то сила её толкнула на этот шаг и она шла, не замечая, как то слева, то справа раздавался чей-то тихий шёпот и сдавленный смех.

Но вот они вошли через калитку в сад, где было столь же темно, что и в лесу, благодаря густоте кустов и деревьев. Николай Николаевич пропустил тут Аллочку вперёд, чтобы закрыть за нею калитку. Так что она, не видя куда, пошла было, но тут же на что-то наткнулась, ойкнула от неожиданности и неловко повалилась вперёд.

– Ах ты, боже мой! – воскликнул Николай Николаевич, – я же совсем забыл предупредить, что у меня здесь кушетка стоит. Я на ней сплю иногда, чтобы дышать свежим воздухом в тёплые, как сегодня, ночи, – говорил он, поворачиваясь от калитки. Он не понял, что женщина упала, потому резко пошёл вперёд и споткнулся об её ноги, которые, конечно, ещё не были убраны, а несколько зависли в воздухе, так как сама хозяйка их лежала поперёк кушетки.

Я же разумею так, что интим существует для двоих или одного, не более. Как только о сокровенных чувствах и почти неосознанных действиях, вызванных не расчётом и чёткими принципами, а чем-то исключительно сверхъестественным, лишённым всякого понимания, сознательного восприятия, действиях, происходящих помимо воли, но удовлетворяющих всецело тебя и его или её, то есть существо противоположного пола, как только об этих поистине необъяснимых взаимопроникновениях чувств, сопровождаемых ласками, стонами, рыданиями и кто знает ещё чем узнают третье, четвёртое и другие лица, да начинают это обсуждать вслух, внося свои то завистливые, то злобные комментарии, тотчас таинство интима исчезает, превращаясь в обычный вульгарный разврат, достойный всякого порицания.

Нет, всякий интим должен оставаться недосягаемым для третьего, а порой даже и второго человека, то бишь самого партнёра или партнёрши по любви (тьфу, какое техническое слово, совсем неподходящее для влюблённых), должно быть отталкивающим от себя любое чужое прикосновение. От посторонних касаний интим портится, и красота его вянет, как цветок мимозы, кто бы к нему ни притронулся.

Вот почему я не стану описывать, как смущённый своей оплошностью Николай Николаевич попытался поднять с садовой кушетки свою гостью, а та, протянув вперёд руки, в темноте случайно обхватила шею наклонившегося мужчины, и они оба очутились на кушетке, но по какой-то неведомой им причине теперь не стали подниматься, а напротив стали лихорадочно сбрасывать с себя одежды.

Позже, через несколько дней, в одно из межпраздничных будней, когда они случайно встретились и даже не в библиотеке, куда Николай Николаевич попросту боялся теперь войти, а во дворе института под огромной серебристой елью, Аллочка, торопившаяся неизвестно куда, вдруг остановилась, едва не наткнувшись на Николая Николаевича и, остолбенело глядя ему в глаза, тихо произнесла:

– Здравствуйте! А что это было?

– Я сам не знаю, – смущённо пробормотал он, забыв ответить на приветствие, и робко предложил, указывая на скамейку под елью: – Давайте присядем, поговорим.

– Извините, мне некогда, – несколько резковато ответила Аллочка и буквально ринулась к другому корпусу института.

Обескураженный сухим ответом Николай Николаевич сам сел на скамью, вспоминая, как совсем недавно держал в объятиях эту убегающую от него сейчас женщину. Он и в самом деле до сих пор не мог объяснить себе, как всё случилось.

Жаркие, почти безумные поцелуи, объятия, крик от неожиданной боли впервые познавшей физическую любовь немолодой уже женщины и затем тиски не отпускающих от себя рук – всё пролетело как один миг.

Обессиленный, но счастливый, каким давно себя не ощущал, Николай Николаевич начал подниматься лишь тогда, когда до него как из тумана донёсся отрезвевший от пожара любви голос:

– Пора идти. Нас, наверное, ждут у костра.

Женщины трезвеют быстрее.