Да, отец Гэнли знал. Многие знатные лорды смотрели на Маргариту Анжуйскую с вожделением: кто овладеет ею, тот овладеет и властью. Но гордая королева еще никому не отвечала взаимностью. Ее, как говорили, добивался сам Йорк, а когда дело не вышло, он и начал свои интриги против короны… Что ж, а вот герцог Сомерсет оказался удачливее. Он уже давно был у королевы в особой милости. Но чтоб вот так, безоглядно и безрассудно вручить фавориту печать короля — нет, пожалуй, такого еще не бывало в Англии.

Лорд Эдмунд задумчиво произнес, глядя, как играет рубиновое вино в граненом хрустальном кубке:

— Нет худшей беды, отец мой, чем родиться с душой властелина, когда тебе не дано царствовать. Сия беда выпала и на мою долю. А еще мне выпало несчастье воспылать любовью к женщине, которая стоит так высоко, что мы, простые смертные, должны взирать на нее, не поднимаясь с колен. Слава Боту, теперь она сама позволила мне подняться… Да, святой отец, не усмехайтесь недоверчиво: я действительно люблю Маргариту, я в этом готов поклясться.

— Можно ли ее не любить? — произнес священник уклончиво. — Она красавица, а красота всегда вводит мужчин в соблазн.

— Пусть так, пусть так. Но Маргарита не просто красавица. Она умна. В ней живет такой гордый дух, что это… это будто вызов мне. — Пальцы герцог судорожно сжались в кулак: — Я готов на все, лишь бы завоевать ее.

Глаза герцога потемнели, из голубых стали чуть ли не темными — как всегда, когда этот вельможа нетерпеливо, люто жаждал чего-то. Весь он был напряжен, как сжатая донельзя пружина… Отцу Гэнли давно ясно было, что помыслы в отношении королевы у герцога не чисты. А теперь, как видно, они уже обо всем сговорились. Кто знает, возможно, наследным принцем Англии станет сын Эдмунда Бофора. Это ли не грех? Впрочем, такими рассуждениями лорда Эдмунда не остановишь. Герцога влечет все опасное и греховное, а когда речь заходит о власти, в его глазах мелькает что-то жестокое и хищное. Разве разубедишь такого разговорами о грехе?

И потом, стоит ли разубеждать? Отец Гэнли, кроме веры, обладал еще и здравым смыслом. Корона в опасности, страна разорена, войну надо заканчивать. Надо, наконец, обеспечить продолжение династии и не допустить Йорка к трону. Как же сделать это, если король нерешителен, хуже того — слаб рассудком?

Священник молчал какое-то время, а потом сказал тихо и уверенно:

— Королева, как я вижу, доверилась вам полностью, милорд. Нет смысла рассуждать о том, нравственно это или нет. Я знаю, что вы вельможа разумный и решительный. Вы желаете блага королевству, и я уверен, что вы не распорядитесь своей властью зло. Надеюсь, Бог будет на вашей стороне, и вы пресечете бунты. Вам все простится, если вы это сделаете. Прижмите мятежных баронов, успокойте междоусобицы, бросьте, если нужно, в темницы заговорщиков, и тогда ваша любовь к ее величеству будет оправдана. А я… видит Бог, я буду на вашей стороне так же, как всегда, и если вам будет угодно, с доброй душой помогу вам.

Сомерсет выслушал капеллана очень внимательно. Затем благодарно кивнул:

— Рад слышать это. Рад потому, что услуги ваши мне потребуются уже в скором времени.

Ужин был закончен в молчании. Когда слуга принес душистую воду, чтобы герцог омыл пальцы, отец Гэнли распорядился позвать писца и шталмейстера. Сомерсет ждал, лицо его было непроницаемо, блеск глаз потушен под длинными ресницами, однако рука, лежавшая на столе поверх алой скатерти, то сжималась, то разжималась. Едва шталмейстер Уолтер Лавлейс явился, лорд Бофор резко повернулся к нему:

— Где мои сыновья?

— Ваши сыновья, милорд? — переспросил Лавлейс запинаясь. — Где же им быть, они ведь молодые люди?!

— Велите разыскать их немедля. Они нужны мне здесь. И будьте порасторопнее, сэр Уолтер!

Старшего сына, Генри, герцог намеревался отправить на север, в приграничные графства, для того, чтобы установить тесный союз с родом Перси. Это было крайне необходимо. Перси могущественны, как никогда, — следует заручиться их поддержкой. В успехе этого дела герцог не сомневался. Вторым браком он был женат на Мэри Перси, и поэтому был уверен, что на Севере его сына примут благосклонно.

Младшего, Эдмунда, следовало отправить в Кале. Сомерсет предвидел, что в Англии придется задержаться до лета. Да, до самого лета он не сможет вернуться в Кале, однако его пост не должен оставаться без присмотра. К тому же, там, в крепости Тине, оставалась любимица лорда Бофора, его четырнадцатилетняя дочь Джейн, и, раз уж она пока там, надобно, чтобы с ней был хотя бы Эдмунд-младший.

Прибежал запыхавшийся писец с ящиком под мышкой, торопливо разложил свои принадлежности, приготовился и ожидал, когда его светлость изволит диктовать. Сомерсет произнес первые слова: «Мы, король Англии Генрих VI, верного нашего лорда Скейлса, коменданта, приветствуем…» Писец только моргнул, уяснив, что приказ диктуется от имени короля, но, привыкнув к повиновению, не показал удивления.

А Сомерсет все диктовал и диктовал: приказы о взятии под стражу, о заключении в Тауэр; он чувствовал себя в силах свершить все, что задумал, — надо только захватить йоркистов врасплох. Первым делом, конечно, этого мерзкого Юнга. И как никогда на свете был сейчас Эдмунд Бофор признателен королеве Маргарите за то, что она позволила ему ощутить себя настоящим властелином — нет, не временщиком, как Сеффолк, а почти королем…

Он разослал отряды своих людей по городу, призвал к себе лондонских шерифов и видных горожан из числа своих сторонников. Писец капал красным растопленным сургучом на пергамент и протягивал его герцогу, чтобы тот поставил на нем королевскую печать.