— Туда попасть легко, а вот вырваться трудно, — ответил он угрюмо. — Истопи-ка баньку.
— Можно было письмо написать... Ну, а чего вызывали-то?
— Фотографии разные показывали.
— Фотокарточки?! — изумилась жена простоте причины, по которой ездил Григорий в такую даль — с Урала в Белоруссию. — Какие? Зачем?
— Война там, видишь, была, — вздохнул он. — Где я раньше жил. Ну... Немцам служили... Некоторые... Ищут их все еще... Вот показывали, не знаю ли кого. Опознание называется. Истопи-ка баньку-то иди, — снова попросил он уже резче.
Больше этого никто ничего от Борисенко не узнал: ни жена, ни дети, ни сослуживцы. Он старался еще меньше бывать на народе. Рад был бы, если б сняли с мастеров и перевели в простые рабочие, чтоб не ходить на планерки. Люди теперь, казалось, как-то по-особому присматриваются к нему, и он этого боялся. Когда планерка заканчивалась, Борисенко вставал первым и спешил покинуть помещение.
— Ишь Гришка, как из травилки выскочил! — сказал однажды бригадир Братчиков другому бригадиру, Шипицыну. — Заметил, как он изменился, когда ты стал рассказывать про немцев, как они к нашим солдатам относились?
— Не заметил, нет. Чего он изменился? — спросил Шипицын.
— Ну как, покраснел, лицо сделалось злым, неприятным, — поморщился Братчиков.
— Видишь, он ведь белорус. А там немцы страшные дела натворили. У него, говорят, будто бы никого не осталось от семьи. Вот он и молчун такой.
Перемены в облике Борисенко удивили жителей поселка: приехав из Минска, он в несколько месяцев сильно поседел, похудел, осунулся. Жена заметила, как настороженно относился он ко всякому приезжему человеку.
Долго не мог он отойти, почти полгода, но постепенно успокоился, к нему вернулась прежняя уверенность. Слава богу, кажется, миновало. Лишнего он вроде бы не сказал. Ищи теперь ветра в поле, тридцать один год как война закончилась. Он окончательно уверился, что на него никаких данных больше нет и бояться ему нечего.
В тот день, 9 июня 1976 года, он шел домой с работы в приподнятом настроении и сам дивился, откуда оно набежало, легко было на душе. Начиналось лето, славное времечко. «Поживем еще, значит», — усмехнулся он воспоминанию о неприятных днях.
Дома его поджидал следователь отдела госбезопасности Климов. Он вручил Борисенко новое приглашение приехать в Минск для уточнения некоторых деталей в свидетельских показаниях, взятых почти год назад. И в одну секунду к Борисенко вернулось состояние, которое он преодолевал несколько месяцев. Но потом успокоился, поразмыслив и уверяя себя, что за ним ничего нет.
— Гриш, чего-то у меня на сердце смурн
— А куда я денусь, приеду, конечно, — отвечал он.
Но приехать обратно Борисенко больше не пришлось: по прибытии в Минск ему было предъявлено обвинение в участии в карательных операциях и в массовом уничтожении мирных советских граждан в годы Великой Отечественной войны.
Весть эта будто хлыстом стеганула по всему поселку и взбудоражила его тихую, спокойную жизнь. Только и разговоров было об аресте Борисенко, больше всего недоумевали, что тридцать лет жили рядом с ним и не знали, кто он.
— Вот как замаскировался, гадина, а! — кричал раскряжевщик Гилев. — Я давно чувствовал, что нутром он гнилой! Сам гад, так ребят-то бы не плодил! Им-то вот как теперь жить? Как?
После знакомства с Андреем Степановым и общения с ним Хохряков сразу решил про себя, что место этого человека в органах государственной безопасности, что как раз такие люди нужны там, не излелеянные жизнью, не забалованные ею.