— А мне пятнадцать суток, знаете ли, дали. Нас участковый на субботник собрал, а я ему сказал, чтоб он скорей домой бежал, ему там жена как раз первый раз изменить решила, а он разозлился, сказал, что у него медовый месяц и я не смею, и на пятнадцать как раз и сунул. Арыки копать. А я трусы наизнанку одел и сбежал в Москву.

— А трусы тут при чем?

— А не видно меня тогда. Невидимка я, товарищ начальник.

— Так никому прямо и не видно? И Валериану Ивановичу не видно?

— Ему видно. И еще троим. Но они все за границей.

— Всего, значит, только четверым тебя в вывернутых трусах видно?

— Четверым.

— А другие трое где?

— Там.

— Где «там»?

— Ну, один в Америке, другой в Африке. Третий неважно где, он на меня и смотреть не захочет. И на вас тоже.

— А если тебя в камеру посадить?

— Только если в очень герметическую. Или в силовое поле. Я ведь, товарищ начальник, когда трусы наизнанку выворачиваю, я в водяной пар превращаюсь. Меня не то что увидеть, меня и потрогать нельзя.

— Так зачем тебе тогда в Москве прописка, раз ты всемогущий такой?

— Арык копать очень не хочется.

— Так ты не копай! Ты ж участковому небось внушить можешь.

— Не могу я, товарищ полковник. Комсомолец я. На учете должен быть.

— Сознательный, значит?

— А как же иначе? Я же затем участковому и говорил…

Аракелян полистал пустую бумагу в папке.