– Заткнись, тварь! – оборвала Ирка смущённый лепет и очень внятно, с деталями рассказала о том, что с нею произошло пять минут назад. Женька изумилась. Потом она, заскрипев диваном, начала быстро с кем-то шептаться. Затем воскликнула:
– Всё понятно! Ты открывала дверь не в ту сторону!
– Ох, какая же ты тупица, – вздохнула Ирка и прервала с Женькой связь. Сидя на диване, она скосила взгляд за окно, к которому привалилась странная, непривычная темнота угрюмого города. Из неё сочилась на Ирку такая жуть, что она заплакала. Ей и раньше порой казалось, что жизнь – штука идиотская, потому что каждый твой шаг и каждая твоя мысль отслеживаются чужими глазами из потаённых глубин твоего сознания. Неужели оно – действительно капля в море, которое не имеет имени, смысла и перспективы, хотя и создано с умыслом? А раз так – откуда у каждой капли эта иллюзия своей собственной уникальности и зачем она вообще, если с такой лёгкостью разбивается о дверь ванной?
Утерев рот, к которому подползли два потока слёз, Ирка начала смотреть в телефоне старые фотографии. Очень сильно хотелось увидеть лица людей, которые были ей бесконечно дороги. Они все остались в далёком прошлом, кроме одной только Женьки. Их было мало, всего лишь семь или восемь. Ирка сквозь слёзы им улыбнулась. Они улыбнулись ей сквозь года. Сколько фотографий! Сколько улыбок! Можно ли так улыбаться, чувствуя на себе чей-то неусыпный и вечный взгляд?
– Это невозможно! – всхлипнула Ирка, глядя в смеющиеся глаза худенькой брюнетки с горбатым носиком, – Ритка, Ритка! Скажи, что это не так!
– Да, да, разумеется, – подтвердили расширенные зрачки брюнетки, – это не так. Но это возможно. Возможно всё, что пугает.
Ирка задумалась. Отложив телефон, она поднялась и пошла на кухню. Она не ела с полудня, а было за полночь. Но готовить ей не хотелось, и решено было ограничиться огурцами с горбушкой чёрного хлеба. Не прерывая ужина, Ирка на всякий случай проверила все запоры наружной двери, прикрыла дверь во вторую комнату, где стоял рояль, и стала стелить постель. Через пять минут она уже засыпала, зябко свернувшись под одеялом. В комнате свет был выключен, а в прихожей на всякий случай оставлен. За синеватым, влажным окном порой раздавались шорохи. Там валился с кустов и деревьев снег, который подтаивал. Этой ночью весна всё-таки вступила в свои права.
Сперва Ирке показалось, что она спит, когда в другой комнате стал негромко звучать рояль. Поняв, что это не сон, она пожалела о том, что не умерла часом ранее, когда кто-то держал дверь ванной. Музыки не было. Кто-то просто тихонько нажимал клавиши самой верхней октавы – ми, ре, соль, до, ми, ре, до, ля, соль. А потом – опять и опять, по кругу, эти же самые ноты. Проделывалось всё это медленно, осторожно, дабы не разбудить соседей. Будь дело днём, Ирка, вероятно, смогла бы встать и приоткрыть дверь во вторую комнату. Но сейчас она не решалась даже пошевелиться. Из её глаз опять текли слёзы. Вся покрываясь холодным потом под одеялом, она звала к себе смерть, потому что больше звать было некого. Перед самой зарёй, когда рояль смолк, Ирка незаметно уснула. Она была ужас как измучена.
Глава третья
Крепче вкрутив подъездную лампочку, в результате чего та сразу же загорелась, Дмитрий Романович Керниковский делал два дела одновременно – запирал дверь и оправлял шарф, который неряшливо выбивался из-под воротника куртки. Кейс он при этом сжимал коленями. Ирка также спешила. Одновременно вынув ключи из замков, они повернулись и поздоровались. На минуту он и она забыли про поезд. Ирка недоумённо глядела на худощавого, горбоносого человека с седеющими усами и аккуратным пробором. Одет этот невысокий мужчина был хорошо, и одеколон он использовал совершенно точно по назначению. Очень миленько улыбался. А она думала, что в подъезде живут одни только пьяницы! Керниковский же, взяв свой кейс, с ещё большим любопытством смотрел на тоненькую, высокую девушку, надевавшую лайковые перчатки. Приталенное пальто ей отлично шло, но белая шапочка как-то слишком эпично и вызывающе сочеталась с чёрными волосами. Кого-то эта брюнетка лет двадцати пяти Дмитрию Романовичу ужасно напоминала – не то одну из его студенток, не то актрису, не то очень популярную певицу из девяностых. Точно, была такая певица! Всё пела про городок. И, кажется, про художника, что рисует дождь. Но её фамилию Керниковский не смог припомнить.
– Меня звать Дмитрий Романович, – отрекомендовался он, спустившись бок о бок с девушкой по ступенькам и распахнув перед нею дверь. Ирка улыбнулась.
– Спасибо. Меня – Ирина.
– Очень приятно.
Заря уже разгоралась. День обещал быть солнечным. С крыш текло. Упругий весенний ветер стелил над городом запах леса, свежеумытого бурной талой водой.
– Вы на электричку? – спросил у Ирки Дмитрий Романович, – на семичасовую? Нам по пути.
– Прекрасно.
Судя по тесноте и спешке на тротуарах, залитых розовым блеском луж, семичасовая была востребована. Казалось, к станции топал весь городок. С трудом поспевая за Керниковским, который всё любил делать быстро, даже когда спешить было некуда, Ирка сообщила ему, что стала его соседкой два дня назад. Потом она поделилась своим двойным ночным приключением. Керниковский, слушая, закурил.
– Вы, значит, совсем не спали? – спросил он так, будто усмотрел проблему лишь в этом.
– Почти совсем не спала! А как можно спать, когда за стеной такое творится? Вы бы уснули?
– Ира, я не могу так прямо ответить на ваш вопрос. Смотря, что звучало. Под Моцарта моя дочь, по её словам, могла бы и умереть. Я склонен с ней согласиться. Моцарт – невероятно добрый волшебник. А вот Шопен…