Мысль повторить со старшей ту же сцену, что и с младшей, ничуть мне не улыбалась. Я растратила весь свой пыл духовника. «Я заранее знаю, что она мне скажет, как она представит всю эту историю. Однако, эти уроки становятся утомительными!».
Сесиль проводила сестру презрительным, почти сострадальческим взглядом. Потом повернулась ко мне:
— Мне очень жаль, что я так опоздала. У меня был припадок мигрени. Но я приняла еще порошок, и мы можем заниматься.
В самом деле, она играла, как всегда, может быть, даже не так скованно и реже ошибалась. Она была очень бледна, а верхний рассеянный свет придавал лицу слегка мраморный оттенок, который делал Сесиль неузнаваемой. В общем, все лицо как будто выражало безучастность, иронию.
Я была более взволнована, а также более смущена перед ней, нежели перед Март. Мне не удавалось найти равновесия между ее присутствием и моим, ни даже ощутить, каково положение каждой из нас, каковы, собственно, наши отношения.
Конечно, она считалась с моим присутствием, она слегка позировала для меня. Но у меня не было впечатления, что я легко могу подействовать на нее. Я не говорила себе, как только что с Март: «До каких пор она будет сдерживаться?».
Затем одна мысль обеспокоила меня. Я вспомнила об угрозе, которую она сделала сестре. «Не совсем невозможно, что это ложное спокойствие вызвано твердым намерением умереть. Я предпочла бы преувеличенное отчаяние. Если мое предположение верно, я не имею права притворяться, будто ничего не знаю, ничего не подозреваю. Вместо открытого объяснения, вызвать которое у меня не хватит мужества и в котором она, может быть, откажет мне, я должна бы изобрести две-три фразы, внешне банальные, но полные смысла и волнующие, которые задели бы ее решение умереть там, где оно прячется».
Я их не находила. Но и то искусственное, что было в поведении Сесиль, захватило и меня. Я заметила, что, делая замечания по поводу упражнений, я закругляю фразы, взвешиваю оттенки голоса. Тотчас же я почувствовала усталость. Возможно, что нарочно «говорить красиво» приятно перед большой аудиторией. Но тут, в гостиной Барбленэ, с темной Сесиль слева от меня, портретом дядюшки над нами, игрою отражений, сдержанных в горьких, идущих от ящика рояля и штампованного медного кашпо, «говорить красиво» становилось угнетающим занятием вроде возни с насосом в подвале.
Я начинала чувствовать тяжесть дома Барбленэ. Мне приходилось делать отчетливое усилие, чтобы мириться с тем, что я еще тут. Вся предварительная работа по приспособлению, произошедшая во мне, как будто была теперь ни к чему. Между тем, ко многому в этом доме я приноровилась. Почему все это стало вдруг непривычным и тягостным?
Незадолго до конца урока Сесиль сказала мне:
— Вам будет очень неприятно встретить здесь в будущий вторник Пьера Февра? Он должен быть.
Я ответила:
— Да нет! Ничуть! — с таким видом, который ясно показывал, как удивил меня этот вопрос. Обращаясь ко мне, Сесиль взглянула на меня, потом повернулась к роялю. Она полуулыбалась. Ее поведение, однако, не было ни достаточно подчеркнутым, ни достаточно таинственным, чтобы я могла почувствовать скрытый сарказм или вызов.
Но я думала о нем еще несколько часов спустя.
VIII
Вначале это собрание не было ничем замечательно. Когда я пришла, сестры были одни. Я поняла, что г. Пьер Февр был здесь к завтраку и сейчас под руководством г. Барбленэ обходит мастерские. Что касается г-жи Барбленэ, то она, вероятно, отдыхала в своей комнате во втором этаже или на шезлонге в столовой, за этой двухстворчатой дверью, порога которой я еще не переступала.
Я начала урок как всегда. Между обеими сестрами, а также ими и мною царило спокойствие, полное недоговоренности. Сесиль и Март обращались друг с другом с холодной вежливостью, словно воспитанницы одного из тех изысканных пансионов, где самые близкие подруги на «вы». Но каждая из них делала вид, будто у меня с ней особый секрет.
Когда Сесиль говорила Март:
— Я на третьем такте после В, — интонация ее голоса означала: «Очевидно, это я ошиблась, и наша милая Март права. Даже если бы я когда-нибудь стала играть в совершенстве, то и тогда случилось бы так, что именно совершенство оказалось бы виноватым». Но, кроме того, свет ее взгляда, складка лба и что-то еще более незримое посылали мне такую мысль. «Какое значение может иметь третий такт после В для того, кто решил умереть?».
Да, она сама напомнила мне об этом, как безмолвно напоминают о сделанном признании; эта мысль истекала ко мне от ее тела, трепещущего и в то же время темного. Между тем, у нас об этом не было речи. Зато мне казалось, что поведение Март полно намеков на мою предстоящую встречу с Пьером Февром, спрашивает меня о ней, немного удивляется, ожидает знака, который толкнул бы ее в сторону доверия или подозрения.