— Что? Как?

Он оглядывается на меня через плечо, и я понимаю, как резко, должно быть, прозвучал мой голос. Я не хотела этого, но меня удивили его слова.

— Потому что я настаивал на голосовании, я позволил этому случиться.

— Сверре, о чем ты говоришь? Какое это имеет отношение к той штуке, как в «Стартреке», у тебя на груди, и какое все это имеет отношение к тому, что произошло? В твоих словах нет никакого смысла!

— Нет, разве? — шипит он, и внезапно его охватывает гнев. Оно пульсирует между нами.

Его руки сжимаются в кулаки, и он поворачивается ко мне лицом. Я делаю непроизвольный шаг назад больше от удивления, чем от чего-либо еще. Его хвост хлещет, а крылья трепещут. Он несколько раз сжимает кулаки, пока, кажется, наконец не берет себя в руки.

— Поговори со мной, пожалуйста, — говорю я и, несмотря на дрожь страха, пробегающую по моей спине, подхожу к нему.

Положив обе руки ему на грудь, я смотрю ему в глаза и жду, как сдувающийся воздушный шарик, гнев покидает его. Напряжение ушло, и остались только мы вдвоем.

— Ты не поймешь, да и сможешь ли?

— А ты попробуй, — говорю я.

Он закрывает глаза, глубоко вдыхает и начинает.

— Я был лидером своего народа, — говорит он. — Я был председателем Правящего Совета, когда мы голосовали за восстание. Воспоминание об этом смутное — биджасс стирает детали, — но я так ясно помню, как поднял молоток и опустил его. Восстание должно было произойти. Мой голос положил этому начало. Я стукнул молотком.

— Ты не мог знать, — говорю я.

— Моя работа как раз и заключалась в том, чтобы знать, предвидеть, — говорит он.

— Конечно, — говорю я. — Но ты не мог. Ты только что сам сказал, что биджасс стирает детали. Как много ты на самом деле помнишь? Как много ты знаешь и о чем догадываешься?

Он качает головой, и я подхожу ближе.

— Ты утверждаешь, что это все ты, но ты сказал, что был председателем Правящего Совета, верно? Тогда там был не только ты. Сколько было советников? Пять, десять, дюжина?

— Пятьдесят семь, — говорит он.

Я останавливаюсь и моргаю.

— Пятьдесят семь?