6. Один учитель грамматики, по имени Аглаид (так назвали его, вероятно, за его красоту[138]), гордый знатным происхождением и богатством, жил в свое удовольствие и предавался необузданным страстям. Нередко видел он проходившую мимо девушку, путь которой лежал к божьей обители. Девичья красота, словно стрела, сразила Аглаида. Правда, красота ее уже увядала и становилась неприметной — ведь качество это недолговечно и обманчиво, тем более, что Юстина непрестанно постилась и молилась. Но слишком сладострастны были очи Аглаида; сначала он искал и подстерегал девушку на дороге, а встретив, приветствовал и восхвалял ее красоту, называл ее благодатной звездой. С течением времени признаки его страсти стали более явными; Аглаид, как говорится, уже расставлял для своей добычи сети. Но девушка считала все его слова чистейшей ложью, достойной скорее насмешки, нежели того, чтобы обращать к ней свой целомудренный слух и очи.
7. И вот, не в силах добиться своей цели, Аглаид решил испробовать другой способ: он пытался склонить Юстину к супружеской жизни. Но Юстина, дав обет быть невестой одному только Христу, всех благородно отвергала, отвечая:
— У меня есть жених, который бережет мою девственность и хранит меня чистой от всякой скверны.
Эти слова ранили Аглаида сильнее, чем ранят стрелы (ведь отвергнутая любовь становится более грубой и настойчивой); как говорится, даже камень, и тот не остался бы недвижим, а девушка по–прежнему была тверда и непреклонна, не поддавалась обманчивым речам Аглаида. Тогда собрал он немалый отряд друзей, опытных в делах любовных, напал на Юстину на дороге и пытался силой увлечь ее туда, куда ему хотелось. Но тотчас в городе и в доме матери Юстины стало известно об этой наглой дерзости, и тотчас же много сильных мужей вышли с оружием в руках. Как только те наглецы заприметили их, — тотчас скрылись из виду: отступили они не столько перед силой собравшихся мужей, сколько перед своим позорным поступком.
8. Однако страсть Аглаида оказалась сильнее всякого чувства стыда; не думая ни о мечах, ни о друзьях, ни о чем–либо ином, но, увлеченный только девушкой, он готов был на любые страдания, лишь бы не отступаться от нее. А Юстина, словно целомудренный Иосиф Прекрасный[139], защищалась крестным знамением, будто оружием, не столько от Аглаида, сколько от того, кто пытался незаметно, действуя через Аглаида, сломить ее; и вскоре она прогнала беззаконника, оттолкнула прочь, нанесла ему множество оскорблений, а лицо его — оно было достойно этого — избила кулаками и оплевала.
Аглаид же, дойдя до высшего безрассудства, вернее, до безумной, безудержной страсти любовной, при которой едва не теряют рассудка, одно лишь считал ужаснее смерти — не добиться Юстины. Вот почему в скором времени впал он в печаль и уныние. Когда же похоть вновь, как говорится, разгорелась в нем (ведь Аглаид не желал ей сопротивляться и, будучи совершенно не приучен к этому, не мог, благоразумно поразмыслив, совладать со своим желанием), он поступил так, как побуждала его страсть: принялся готовиться к другим тайным средствам борьбы за девушку.
9. В этой части своего повествования я хочу сделать небольшое отступление и бесхитростным, откровенным рассказом поведать о том, что заключает в себе истину простую и для всех очевидную.
10. В то время, когда царским скиптром владел Деций[140], жил в Антиохии некий Киприан; он был горд сознанием того, что родился в Карфагене Ливийском, от знатных и благородных родителей; и еще Киприан усердно занимался философией и магией. С юных лет пристрастившись к ним, он достиг вершин познания в той и другой области, ибо усердие его сочеталось с незаурядными врожденными способностями. Когда же имя Киприана стало известно далеко в округе, захотелось ему, чтоб слава о нем распространялась не только в Карфагене, но и знаменитая Антиохия стала бы свидетельницей его мудрости и необыкновенных успехов, достигнутых им в искусстве магии. Возможно и то, что желанием Киприана было постичь там нечто такое, что до того времени он еще не постиг.
11. Вот к этому–то Киприану и пришел Аглаид, поведал ему о своих страданиях и о том, что испробовал все средства, даже насилие применял, но не нашел никакого лекарства в своем несчастий: девушка оказалась сильнее его; а в конце речи Аглаид добавил:
— Ты единственный, в ком мне, несчастному, осталось искать утешения! На тебя одного возлагаю я все свои надежды и только благодаря этому до сих пор противостою желанию смерть предпочесть жизни Если ты избавишь меня от такой беды, я осыплю тебя золотом, награжу такими сокровищами, какие тебе и во сне не снились; щедрость моя превзойдет все твои ожидания!
Так сказал Аглаид. Киприан же, выслушав его, обещал как можно скорее помочь его горю. И ушел Аглаид, радуясь и мечтая о том недалеком времени, когда девушка окажется у него в руках.
Киприан же тотчас обратился к книгам, которые в то время могли оказаться для него полезными, и вызвал злого духа: он знал, что дух охотно поможет в таком дурном замысле; ведь его услугами не раз пользовался Киприан, желая добиться чего- либо значительного и необычайного.
— Если ты быстро и хорошо окажешь мне одну услугу, — сказал Киприан духу, — я щедро отблагодарю тебя за нее и поставлю тебя главою над всеми остальными духами.
А дух заискивающе и, как всегда, с гордостью произнес:
— Был ли такой случай, чтобы я не добился чего–либо с легкостью, стоило мне только пожелать? Ведь я не однажды разрушал целые города, не однажды помогал быстрому, грубому свершению отцеубийства, внушал непримиримую ненависть братьям или супругам, препятствовал многим, кто стремился сохранить девственность. У монахов, совершенно позабывших вкус мясной пищи, у тех самых монахов, которые поселились в горах и приучили себя постоянно поститься, я возбудил желание отведать мяса. Я соблазнил и склонил их вкусить земные удовольствия; а тех, кто хотел отречься от всего плотского, приятного нам, и приобщиться к иной добродетели, я заставил отказаться от подобных помыслов и снова вернуться к привычным для них заботам. Впрочем, зачем я увлекся столь длинной речью? Сегодня само дело покажет, каких успехов добиваюсь я на этом поприще! Вот, возьми–ка это зелье, — дух дал Киприану наполненный чем–то кувшин, — вылей его содержимое в доме той девушки, и если не будет все так, как сказал я, то впредь презирай меня за то, что не принесу тебе никакой пользы, признай меня совершенно бессильным!
Вот как это произошло.
12. Юстина же, проснувшись около трех часов ночи, чтобы помолиться богу, почувствовала по разгоряченной крови приближение искусителя; чем сильнее было это ощущение, тем горячее Юстина молилась. И когда жаркое дыхание противника распалилось сверх всякой меры, она, сделав над собою усилие, стала произносить такие слова: «Ночью вспоминала я имя твое, господи, и радовалась»; «Приготовили сеть ногам моим; душа моя поникла»[141]. «Я во время болезни их одевалась во вретище[142], изнуряла постом душу мою, и молитва моя возвращалась в недра мои». «Из того узнаю я, что ты благоволишь ко мне, если враг мой не восторжествует надо мною». «Меч их войдет в их же сердце, и луки их сокрушатся»[143]. «Тебе же, животворному богу, я отдаю всю душу мою и сердце».
К такому оружию против искусителя прибегла благородная девушка, затем сотворила перед ним крестное знамение, которого не выносит вражья сила, и прогнала духа, — постыдно бежал он в страшном испуге.
13. Возвратившись к Киприану, дух постыдился признать свое поражение, пускался на разные хитрости, изворачивался так и эдак; но когда Киприан спросил его прямо, в упор, тот, хотя и любил лгать, против своей воли сказал правду; и тогда стало очевидным то, что дух так сильно хотел утаить.
— Я увидел некое знамение, — сказал он, — страшно испугался и не смог противостоять его силе.