Первые дни для него давались особенно тяжело. Не привыкший к тяжелому труду, он в конце смены чуть доползал до своей кровати и падал в изнеможении. Руки, ноги, спина, казалось, каждая клеточка тела болела и просила отдыха, но он усилием воли заставлял себя подняться утром, взять топор, и снова и снова идти в лес. К концу недели физическая боль отступила, усталость уже не была такой тяжелой, но внутри его мучила другая, более сильная боль и источником этой боли была совесть.

«Как там теперь мои родители? Наверное, места себе не находят? А может уже вообще… У матери ведь слабое сердце, ей волноваться нельзя, а я им такое устроил. Скотина! А мужик? Вдруг он на самом деле умер. До конца дней своих я себе этого не прощу, что из-за какой-то шлюхи у человека жизнь отнял» – с такими невеселыми мыслями Сергей каждый вечер сидел на крыльце и в задумчивости стругал веточку. Он даже не обращал внимание на комаров, которые подобно осам, роем кружились около его и впивались в тело. С каждым днем парень становился все мрачнее и мрачнее. Улыбка все реже появлялась на его губах, а в минуты отдыха все чаще отходил в сторону. Этого не мог не заметить Иван Захарьевич, и в один из таких вечером он присел рядом с Сергеем.

– Чувствуешь, воздух-то какой? Чистый, прозрачный, не чета городскому, – начал он, словно разговаривая сам с собой. – Я ведь не всю жизнь тут пробыл. Когда-то в городе жил, большом, красивом. Родители мои не из бедных, я у них единственный сын был. Вот и баловали меня, как могли. Ванечка на тебе то, Ванечка на тебе это, ну я и брал. Вырос, пошли рестораны, пьянки-гулянки разные. На все это деньги нужны были, а где их взять? У мамки с папкой конечно. В конце концов поняли они, какой у них оболтус растет, и перестали меня деньгами-то потчевать. Ух и разозлился же я тогда. Такой скандал закатил, с битьем посуды, телевизора, короче громил все, что под руку подвернулось. Мать до инфаркта довел, отца чуть в инвалидную коляску не усадил, в общем, сейчас вспоминаю – оторопь берет. Короче сошел я из дома. Связался с бандюками, стал по рынкам кошельки из сумок вытаскивать. И закончил бы я жизнь за решеткой, если бы не участковый. Вызвал он меня к себе и говорит:

– Иван. Вот тебе путевка на целину, деньги на дорогу. Езжай-ка ты туда и посмотри, каким должен быть настоящий мужик. А если ослушаешься и за старое возьмешься, уж не взыщи, отгребешь по самую катушку. Пораскинул я мозгами, и так и эдак, и решил поехать. Ох и ломало меня первые месяцы, ох и крутило, а как же, прежняя житуха не больно-то хочет с тобой прощаться. Но ничего, переборол я себя, а там глядишь, все и наладилось. С родителями созвонился, прощения попросил. Потом в отпуск приехал.

– Вот то-то и оно, что как я им позвоню? – бросил в сердцах ветку Сергей. – Они даже не знают где я! Мне бы всего им два слова сказать! Ведь, вот как получилось, – и он без утайки рассказал бригадиру все, что привело его в эту таежную избушку.

Захарьевич внимательно выслушал парня, глубоко задумался и, тяжело поднявшись, сказал:

– Пошли отдыхать, сынок, уже поздно, а завтра тяжелый день. А о твоей беде я подумаю. Утро вечера мудренее.

Телефонный звонок в квартире Братковых раздался в час ночи. Анна Владимировна вскочила с постели и, не одевая тапочек, бросилась в прихожую.

– Алло! Мама? Алло! Это я – Сергей. У меня все в порядке, работаю Приеду через два месяца. Больше говорить не могу. Простите меня.

В трубке давно вместо родного голоса звучали короткие гудки, а женщина судорожно сжимала в руке ее в руке, надеясь услышать хотя бы еще одно слово. «Господи! Он нашелся! Он жив! Сынок, родной!» – шепотом сорвался с ее губ крик сердца. Сколько горя, сколько боли и слез, доставили ей эти месяцы. После того погрома, что учинил в квартире Сергей, Анатолий Данилович попал в больницу с инфарктом. Сама она чудом осталась на ногах, но здоровье было сильно подорвано. Известие о драке в кафе тоже добавило ей седых волос. Счастье, что это человек остался жив, и не стал подавать в суд. Но сын то исчез и до сегодняшней ночи Анна Владимировна страдала и мучалась от того, что ничего не знает о Сергеевой судьбе. Где он? Что с ним? Как он? И вдруг этот звонок.

После того, как Иван Захарьевич, каким-то чудом достал мобильный телефон, у Сергея словно выросли крылья. Он с таким усердием ухватился за работу, будто до этого парень проводил время на курорте. Друзья только диву давались, глядя с каким усердием и с какой легкостью он орудует топором или пилой. Когда они, не чувствуя рук и ног, возвращались на базу, Сергей в припрыжку шел впереди что-то мурлыча себе под нос. И только бригадир понимающе кивал головой и прятал улыбку в усы. Парень стал выздоравливать.

Проходили дни, закончилось короткое северное лето, а вслед за ним сразу пришла зима. Задули холодные ветра, выпал снег. Работать стало намного труднее. Но ребят утешало то, что конца вахты остался всего месяц, три недели, две недели, неделя.

В тот день все шло как обычно. Михаил был на пиле, а остальные длинными шестами направляли спиленные дерева в просвет между елками. Вдруг одно из них, начав падать, неожиданно изменило траекторию и, развернувшись, полетело на ничего не подозревавшего Алексея, рубившего в стороне сучья.

– Леха, уходи! Уходи! – крикнул Сергей и пока другие, остолбеневши стояли на месте, бросился к нему. Через несколько секунд дерево с треском рухнуло, закрыв собой и тучей снега ребят.

– Быстрее туда! – первым опомнился Миша и побежал туда, где должны находиться пострадавшие, следом рванулся Александр. Со стороны просеки на тягаче спешил к месту трагедии Захарьевич. Когда они добежали, то не смогли удержаться от истерического хохота. В сугробе сидел Алексей, широко раскинув ноги выпучив глаза, а между ног лежала макушка упавшего дерева. Сергей лежал рядом до пояса засыпанный снегом и держал его за воротник телогрейки.

– Все живы? Ни кого не зашибло? – крикнул бригадир, спрыгивая с техники на землю.

– Все, – ответил Сергей, барахтаясь в сугробе.

– Ты как? Жив? – присел Захарьевич перед Лешей.

– Кажется да, – медленно произнес он. – Но если бы не Сергей, то был бы сейчас как вон тот пень.

Все обернулись и увидели, что от удара ствола пень раскололся на две части.