– У меня была сестра. Ей все гадания, все – и на воске, и на бумаге, и на картах, – предвещали долгую счастливую жизнь, любящего мужа и троих детей. Она померла в тринадцать лет, скрючившись нечеловеческим образом.

Лось почесал в затылке. Да, как–то неудобно получилось, вчерашний пересказ премилой книжечки, от которой самого рассказчика всегда клонило в сон, кому–то мог напомнить неприятные моменты из жизни. А расспрашивать Кайданова на тему мертвых сестер как–то не хотелось.

По улице важно прошел Василенко со своим гнедым в поводу. Или продавать его ведет, или улучшать местных коней. Хоть бы потомки не унаследовали кусачести.

Вот и Палий выглянул, зевает смачно. Хорошо ему, наверное – лишь бы бой кровавый, а что от отряда почти что мокрое место осталось, так это в его неразвитый мозг не доходит.

Кайданов порылся по карманам, выудил оттуда свой кисет с невероятно вонючей махоркой, свернул самокрутку для правильного пищеварения. Прогрессор в упор не понимал, как это – курение не вредная привычка, а просто излишество.

– Кто такой Сташевский?

Прогрессор от неожиданности шарахнулся куда–то вправо и локтем сбил с тына чей–то новый глиняный горшок.

– Я не знаю. Почему ты у меня спрашиваешь?

– Я думал, – Кайданов почесал в затылке, – что это твой знакомый. Вот мне и интересно, где он на медика учился и почему не доучился.

Лось только зубами клацнул.

– А с чего ты взял, что он – медик?

– Сумку медицинскую себе забрал, у Прокопенка пулю из ноги в пять минут вытащил. У него уже не голова думает, а руки знают. И мне интересно, чего это молодой здоровый мужик оружия в руки не берет, мяса не ест, самогону не пьет и по бабам не лазит? Я с ним в одной хате не сплю, страшновато.

Прогрессор призадумался.

– Может, старовер?

Кайданов чуть самокруткой не подавился.

– Разуй глаза! Он карты гадальные с собой таскает! Кофе пьет!

Лось, на всякий случай, тоже решил держаться от оккультиста как можно дальше. У него была мысль на тему, каких именно женщин предпочитает Сташевский, но говорить такие вещи человеку, который недавно поел – это чревато.

Проехал мимо Сотников, бывший беляк, бывший шахтер–коногон и неизменная сволочь. Но боец хороший, этого не отнять. Пора было уже чистить пулемет, хоть к нему ленты – пустые, пора было считать патроны – на длительный бой не хватит, пора было выходить в направлении Бердянска и молиться, чтобы раненых местные не выдали белогвардейцам. И чтобы у Павлюка стало на капелюшечку больше мозгов.

Крысюк сидел на крыльце, лузгал семечки и очень хотел домой. После того совместного рейда – Вужик со своими петлюровцами, Голодный и Черный – на фастовский телеграф махновцу стало не по себе. Вроде бы все хорошо, потерь – два человека, патронами разжились, самогонку хорошую взяли, и новости важные узнали – Деникин наступает, красным скоро придет конец. Шило еще тогда развеселилась, но ее быстро урезонили – это значит, что многовато у махновцев потерь, не могут они фронт держать як следует. Или уже разбил их генерал золотопогонный, или затаятся они по хатам, залижут раны да вновь накинутся, будто шершни на быка. А их благородия щадить лесные банды не будут.

Надо валить домой, здесь дело уже сделано, и петлюровцы по тылам красным гоняют, и хорошо гоняют, за Днепром заграву видно. Может, что и выгорит. Пулеметчик у Голодного точно есть, да и сам он не дурак, сообразит как–нибудь. Им–то добре, хата под боком, жинка под боком, эшелоны под откос пускать – дело нехитрое, а сам Крысюк соскучился и по товарищам своим, и по степи, где любую контру видать, и даже по белогвардейцам, которые так забавно возмущались, когда их ставили носом к стенке, предварительно экснув брюки в свою пользу. Крысюк глянул на небо, стряхнул лузгу с колен. Надо искать Голодного, и надеяться, что он уже перестал праздновать.