Путешественники отправились в ту сторону, куда улетела чайка и не пожалели. Холмы становились все меньше, вспучивались все дальше друг от друга и в какой-то момент пропали. Перед людьми расстилалась бескрайняя, серо-зеленая равнина, где-то вдалеке, на горизонте сливающаяся с облаками. Сизую траву разбавляли уже не только вьюнок и одуванчик, появились и другие растения, самого что ни на есть обычного «земного» вида, из разряда тех, названия которых никто не знает, но сотни раз видел такие у себя под ногами. К вечеру следующего дня путники набрели на самый настоящий оазис. Непроходимые заросли дикой сливы расползались бесформенной кляксой, размножаясь корневыми отростками. Ягод на них, к великому сожалению оголодавших путников, не оказалось, но зато в самом центре высился ржавый остов лежащего на боку запорожца. Облупившаяся красная краска местами вздувалась волдырями или свисала лохматой лапшой, стекла и фары были побиты, крыша погнута и сквозь окна тянулась поросль дикой сливы.

«Надо же, и «ушастого» сюда занесло,» – сочувственно похлопал обломок цивилизации по крылу Эдуард Петрович. Именно на такой дрындычащей развалюхе, только темно-зеленого цвета, до последнего дня своей жизни ездил его дед – невыносимый, вечно всем недовольный морализатор. Его любимой фразой в последние годы жизни было: «А вот в прежние времена …» Дальше следовало, в зависимости от обстоятельств: «тебя бы драли розгами за такое поведение», когда десятилетний Эдуард не справился с велосипедом и въехал в свежепостиранное и вывешенное во дворе на просушку белье, изгваздав белые простыни грязными колесами велика; «работал бы в поле наравне со взрослыми», когда двенадцатилетний Эдуард впервые поехал летом отдыхать в пионерский лагерь вместо деревни; «давно бы уже вшей кормил в окопе» – о поступлении в институт и получении отсрочки от призыва в армию на этом основании. Деда Эдуард не любил и добрым словом никогда не поминал. Но почему-то сейчас, при виде погибшего запорожца, расчувствовался.

«Как это – ушастого?» – встрял в его воспоминания Никита с очередным дурацким вопросом.

«Не заморачивайся,» – махнул рукой Эдуард Петрович. – «Для тебя это неважно.»

«Жалко, ягод нет,» -рассуждал на привале Никита.

«Возможно, их и не может здесь быть. Ведь для опыления нужны насекомые, разве не так? Кто-нибудь видел здесь насекомых?» – спросила Катя.

«Кажется, нет.»

***

Котяра вынырнул из ниоткуда, совершенно бесшумно и незаметно, как умеют делать только кошки. Уселся поодаль, делая вид, что люди интересуют его не больше прошлогоднего снега. На призыв: «Моня, кис-кис-кис,» скорчил презрительную морду. При попытках Никиты его подманить, злопамятный кот опрометью бросался прочь. Однако, далеко не отходил, продолжая кружить рядом с лагерем, словно акула вокруг застигнутого врасплох пловца.

«Никита, почему твой кот тебя боится?» – недоумевал Руслан.

«Ну, он не совсем мой. Точнее, совсем не мой. Я его спер,» – наконец, признался тот.

«Ты украл кота? Зачем? Почему?» – посыпались со всех сторон вопросы.

«Да долгая история. Не знаю, само как-то так получилось,» – замялся он в ответ.

«И уже неважная,» – неожиданно пришел на помощь Эдуард Петрович. – «Вы обратили внимание – кот не выглядит голодным. Задайтесь вопросом: что он ел все это время?»

Четыре головы дружно повернулись к Моне. Самодовольная морда, сощурив глаза, была абсолютно невозмутима и взирала на людей с присущим кошкам высокомерием. Котяра и впрямь ничуть не похудел за время странствий. Прибившись к людям, он больше не терялся, но в руки не давался. Его гладкая, серая спина мелькала то тут, то там среди травы, как акулий плавник.

Вскоре людям представилась возможность посмотреть, на кого Моня охотится. Нечто, ловко подцепленное когтем и выуженное им из пыли, больше всего напоминало холодец, затянутый в кишку. Желеобразное, вытянутое тело неприметного, серого-зеленого цвета, симметрично пронизанное черными прожилками, наподобие листа с дерева, было плоским, длиной сантиметров восемь, а шириной не больше двух. У него не было ни головы, ни хвоста, ни лап, ни каких-либо других выростов. Передвигалось существо волнообразными движениями всего тела и жило, по-видимому, в толще пыли. Поняв, что на его добычу никто не претендует, котяра с аппетитом её сожрал. Когда Моня вонзил в аборигена зубы, внешняя оболочка лопнула и её содержимое размазалось по кошачьей морде, словно охотник сунул голову в банку с мясным пюре для детей. Подкрепившись, он церемонно облизал морду и лапы и даже позволил Руслану себя погладить.

Все чаще путники набредали на осколки человеческой цивилизации: детскую коляску ярко-желтого цвета, судя по конструкции, произведенной в середине двадцатого века; полинявшую широкополую, синюю, с большим пером женскую шляпу, которую, дурачась, примерили все и зачем-то прихватили с собой; скелет лошади в сгнившей упряжи. Где тот младенец, которого возили в этой коляске? Где та дама, что носила эту, несомненно когда-то роскошную, шляпу? Где несчастный наездник погибшей лошади?

***

«Смотрите, там что-то есть,» – радостно провозгласил Никита.

Впереди и правда было нечто: симметричное, правильной формы, явно не природного, а рукотворного происхождения. Но слишком далеко, чтобы понять, что именно. Лишь подойдя почти вплотную, Катя воскликнула: «О Господи, да это же …»