Мы с облегчением вздохнули, узнав о встрече советских и чехословацких руководителей в Черни, и решили, что опасность военного вмешательства СССР теперь устранена. Между нами до того происходили ожесточенные споры, пошлет СССР свои войска в Чехословакию или нет. У меня были большие сомнения, но все же я надеялся, что Советский Союз не совершит такой глупости, как интервенция. Некоторые мои друзья были настроены, как оказалось вскоре, более реалистично и возражали мне, что нет такой глупости и такого преступления, которого не могло бы совершить государство, где постоянное насилие освящено законом и традицией.

...А потом мы часами просиживали у радио, которое передавало все новые и новые подробности интервенции в Чехословакию войск социалистических стран. Поток лжи и клеветы на чехов изливала радиостанция в Дрездене. Мы горячо, сердцем надеялись, что на этот раз западные державы найдут силы и возможности, чтобы через ООН хотя бы морально осудить Советский Союз, но как и в 1938 году, во времена Мюнхена и позднее в марте 1939 г. во время расчленения Чехословакии гитлеровской Германией, в ведущих политических кругах Соединенных Штатов Америки и Западной Европы нашлось немало «реальных политиков», которые предостерегали от опасности конфронтации с Советским Союзом. Среди них были люди, гордящиеся своими либеральными убеждениями.

Мне вспоминалась в те дни политика западных держав по отношению к Чехословакии в 1938-39 годах, которую я основательно изучал. В исторической ситуации была, конечно, большая разница, но в психологической гораздо меньше. Я почувствовал в августе 1968 года, как атмосфера дефетизма начинает распространяться на Западе. Это ощущение значительно обострилось по сравнению с довоенным периодом. Чувство незащищенности перед советскими армиями, готовыми в любой момент, если последует приказ, осуществить рывок к Рейну и устью Шельды, преобладало на Западе. Особенно широко распространилась мысль о том, что Чехословакия уже была сдана западными державами Советскому Союзу в конце Второй мировой войны и составляет часть его зоны интересов, и потому незачем влезать в это дело.

Когда же вскоре после чехословацких событий открылась полоса примирения Советского Союза с ФРГ, которую совсем еще недавно советская пропаганда обвиняла в подготовке вторжения в Чехословакию, «реальные политики» с гордостью повторяли: «Вот видите, мы были правы. Советский Союз теперь успокоился». Но спустя несколько лет была Ангола. И это не будет концом. Между прочим, псевдоугроза Чехословакии со стороны ФРГ была одним из самых главных аргументов в объяснении «братской помощи» чехословацкому народу, который был использован советскими руководителями для домашнего употребления. И этот аргумент оказался внутри Советского Союза необычайно действенным. Два мотива преобладали в настроении населения СССР в то время: немцы опять хотят войны, и второе — «мы чехов освобождали, а они, сволочи, лучше нас хотят жить. Давить их надо». И чехов задавили.

Многомудрые западные политики в своем подавляющем большинстве не поняли в ав1усте 1968 года, как они не понимали и раньше, психологии и движущих мотивов советского руководства, которые отражают сущность советского режима и общества. Советский Союз принципиально отвергает возможность сохранения статус кво на длительный период. Марксистская идеология рассматривает мир как постоянно находящийся в изменении, в движении, и поэтому один из принципов внешней политики СССР, которого он, надо отдать ему справедливость, неуклонно придерживается не только в теории, но прежде всего на практике, — оказывать поддержку любым силам, подрывающим систему, существующую в западных странах. И об этом советские руководители говорят совершенно открыто, а еще более откровенно об этом пишут в советских теоретических журналах, в тематических сборниках о мирном существовании, в многочисленных книгах и брошюрах, издаваемых в Советском Союзе. Постепенно Запад привыкнет к этой мысли и смирится...

...Вернемся, однако, к событиям 60-х годов. Вторжение советских войск в Чехословакию вызвало глубокое негодование среди части советской интеллигенции. Впервые в истории советского государства за многие десятилетия его существования на Красной площади в Москве произошла демонстрация протеста. Демонстрантов было совсем немного, но эти отважные молодые люди спасли в этот день честь двухсотпятидесятимиллионного народа.

В нашем Институте, как и в других учреждениях, на предприятиях и пр. происходили собрания сотрудников, одобряющие действия советского правительства, но даже на этих официальных собраниях нашлись люди, которые своими вопросами или неучастием в голосовании или, в значительно меньшей степени, голосуя «против», показали, что духовная революция, истоки которой можно отнести к концу войны против гитлеровской Германии, началась. Она развивается и будет продолжаться вопреки официальному советскому конформизму, репрессиям и гонениям. Это будет длительным, мучительным процессом, но он идет своим неумолимым ходом.

Вторжение в Чехословакию в августе 1968 года является одним из переломных моментов в истории советского общества. Оно положило начало подлинному возрождению интеллигенции в Советском Союзе, ее духовности.

Во время чехословацких событий я начал собирать материалы для книги об этих событиях — «Чехословацкий архив», но все материалы мне пришлось уничтожить при моем отъезде: их нельзя было вывезти. Чехословацкие события стали для многих переломным моментом в их восприятии мира. Известно, что сомнения в правильности ввода советских войск в Чехословакию захватили даже самые высшие круги, включая некоторых членов Политбюро. Но, раз приняв решение, они тем самым стали на самый губительный путь, с которого им уже не сойти. Я знаю очень высокопоставленных людей, которые у себя дома осуждали это решение. Другие, узнав об интервенции в Чехословакию, плакали, навсегда расставаясь со своими иллюзиями. Но вот что интересно: одни из них стали после этого циничными карьеристами, готовыми на все, лишь бы пожить в почете да в веселье, другие прокляли эту систему — часть из них открыто примкнула к диссидентам. Были и такие, кто разорвал все душевные нити, которые еще связывали их с советской системой, хотя открыто и не покинули КПСС.

До вторжения в Чехословакию некоторые из моих друзей советовали мне добиваться восстановления в партии. Однажды у меня был тяжелый разговор с близким другом, которому я откровенно сказал, что не собираюсь добиваться восстановления в партии. Он раздраженно бросил мне: «Нельзя быть эгоистом. Нужно думать и о других». Нет, я не был эгоистом, и все, что я делал в преддверии исключения из КПСС и сразу же после исключения (т. е. следовал установившейся традиции и подавал заявления о пересмотре дела), я делал в общих интересах коллектива, к которому я принадлежал долгие годы. Но я порвал с конформизмом окончательно и бесповоротно. Рано или поздно каждый человек делает свой выбор. Однако после событий августа 1968 года многие завидовали мне, что я уже вне партии и не являюсь, таким образом, соучастником этого нового преступления.

После 1968 года я пришел к твердому решению всюду, где возможно, по любому поводу давать бой конформизму, не уклоняясь от столкновений, независимо от последствий. Мне кажется, что это обещание, данное самому себе, я сдержал.

После интервенции в Чехословакии наступил период некоторого «замирения». Периоды «замирения» или «успокоения» всегда сопровождали непопулярные акции КПСС и советского государства. Это как бы единый процесс. Подобный ему известен в природе: «вдох — выдох». Такая система дает возможность сбалансированного продвижения вперед или топтания на месте.

Вслед за вводом советских войск в Чехословакию в августе 1968 года СССР назойливо призывает к мирному созидательному труду, к урегулированию отношений с Западом, к братской дружбе внутри социалистической системы. Советский Союз, принципиальный противник сохранения статус кво, каждый раз после очередной агрессивной акции, удачно завершенной операции по расширению своего влияния где бы то ни было, обращается с призывами о необходимости соблюдать правила человеческого общежития, поддерживать принципы мирного сосуществования и соблюдать строгую законность в своей собственной стране. Так было и после интервенции в Чехословакии. Теперь, рассуждали на Западе либерально мыслящие и полагающие себя мудрыми государственные деятели, Советский Союз стабилизовал положение в зоне своих интересов, успокоился, и на этой основе можно продолжать вести с ним дела. Надо считаться с комплексом неполноценности кремлевских правителей, которым повсюду мерещатся заговоры против СССР. Такое «послемюнхенское» настроение было чрезвычайно характерным для правительств почти всех без исключения крупных стран Запада. Со своей стороны, Советский Союз предпринял мощное дипломатическое и пропагандистское наступление, тесно смыкавшееся с его нуждами в экономической области. Бросая приманку за приманкой иностранным концернам и банкам, давая им или лишь обещая выгодные заказы, Советский Союз начал получать огромные кредиты, поставив в скором времени в некоторую зависимость от себя экономику таких стран, как Италия, привязав к себе иные западногерманские концерны и взбудоражив деловые круги Соединенных Штатов Америки и Японии перспективами участия в развитии экономики Сибири.

На идеологическом фронте КПСС предприняла ряд маневров, пойдя для видимости на некоторые уступки коммунистическим партиям, декларировав (в который раз!), что каждая партия является независимой, и могут существовать разные пути продвижения к социализму. Одновременно в советской печати злобно высмеивались идеалисты от социализма, всерьез поверившие, что может существовать социализм с человеческим лицом.

Более реально представляли советскую политику попытки сменить руководство в наиболее «строптивых» коммунистических партиях, например, в испанской, где руководству партии во главе с Сантяго Каррильо была противопоставлена раскольническая группа во главе с Листером, пытавшимся создать из испанских эмигрантов в Москве подобие новой конкурирующей коммунистической партии. Подобная же ситуация была и в Коммунистической партии Греции, где поддержка КПСС наиболее просталинистской части расколовшегося руководства наглядно показала, как соблюдается принцип суверенности каждой коммунистической партии. Попытки посеять разногласия в Итальянской коммунистической партии к успеху не привели, хотя просоветская прослойка в ИКП была в то время сильной и значительной.

...Отзвуки чехословацкой драмы докатились и до общественных наук в Советском Союзе. Снова зазвучали призывы к беспощадной борьбе с ревизионистами «за чистоту марксизма-ленинизма». Довольно любопытно проследить, как менялись в это время лозунги в сфере идеологической борьбы. После XX съезда в феврале 1956 года был выставлен лозунг борьбы против догматизма, после венгерских событий — против ревизионистов и догматиков. Этот лозунг продержался с некоторыми временными вариациями до XXII съезда КПСС. Вынос тела Сталина из мавзолея был апофеозом и в то же время концом эры Хрущева. После удаления Хрущева снова на первый план были выдвинуты задачи борьбы против ревизионистов, усиливавшейся по мере расцвета «пражской весны».

События в Чехословакии застали Институт истории Академии наук СССР в разгар его реорганизации. Вопрос о реорганизации Института стоял в течение ряда лет, обсуждался на разного рода заседаниях, совещаниях и пр. Считалось, что Институт стал чересчур громоздким и что им трудно управлять. На самом же деле им стало трудно управлять не из-за его громоздкости, а потому, что руководство наукой не хотело прислушаться к новым веяниям времени, а предпочитало работать по старинке. Деятельность нашего парткома, появление ряда книг и статей историков, отклоняющихся от «нормы», т. е. от официального партийного, кстати, не очень-то определенного курса, были использованы Трапезниковым, чтобы доказать кому надо «наверху», что Институт стал «неуправляемым». Немалую роль сыграл провал Трапезникова на выборах в Академию наук СССР в 1966 году, и он избрал такой своеобразный способ мести (все же ему удалось проникнуть в Академию спустя... 10 лет, в 1976 году он был избран, наконец, членом-корреспондентом Академии наук). Трапезников ловко использовал желание некоторых ученых получить высокооплачиваемые места директоров институтов и их заместителей, борьба за которые была весьма ожесточенной. Постановлением секретариата ЦК и Президиума Академии наук Институт истории был преобразован в два: Институт истории СССР и Институт всеобщей истории.

Год продолжался организационный период: конкурсы на занятие должностей и тому подобное. Атмосфера в Институте всеобщей истории, старшим научным сотрудником которого я стал теперь, стала более или менее спокойной. При избрании на должность старшего научного сотрудника я получил всего один голос против. Однако я прекрасно отдавал себе отчет в своей незащищенности и в том, что мое положение далеко не стабильное, оно может измениться в худшую сторону в любой момент. Ясно было также и то, что отныне я стал удобной мишенью для неосталинистов из военных и партийно-пропагандистских кругов. И действительно, не раз и не два мое имя склонялось вкривь и вкось на страницах журналов и газет, на лекциях, инструктивных докладах и т. п.

Но я не только отбивал атаки, но, когда было возможно, и наступал.

Так в отчете о своей работе за 1967 год я сделал специальный раздел, который назвал «О кампании, которая ведется против меня». Далее я писал: «Вот уже почти два года, как против меня ведется кампания, начатая в связи с моей книгой «1941, 22 июня», опубликованной советским издательством и получившей положительную оценку как на дискуссии в Институте марксизма-ленинизма, так и в советской и зарубежной коммунистической и прогрессивной печати, в том числе во всех социалистических странах Европы, за исключением Румынии, где откликов, по-видимому, не было. В 1967 году книга была издана большими тиражами в Польше, Чехословакии и Венгрии.