Я оборвал ход мысли. Хорошенько подумав, нужно было искать объяснение того, что случилось, и не в каком-то нацистском замысле, который уничтожал не нужных больше самцов после спаривания по принципу «черной вдовы». Кто-то заколол одного из нас кинжалом времен Третьего рейха, который можно было по случаю купить на аукционе или раздобыть на барахолке — и больше ничего. Ни о чем другом не следовало думать. Гораздо ближе к поверхности был тот мотив, что один из нас использовал возможность устранить конкурента на наследство Клауса Зэнгера. Если выбирать из этих двух возможностей, я бы предпочел последнюю. Грустно и страшно, как далеко может зайти человеческая жадность. И, тем не менее, осознавать это было гораздо легче, чем принять версию Элен о том, что мы являемся подопытными кроликами, а, следовательно, мы не просто здесь застряли — что уже само по себе достаточно неприятно, — а мы заперты здесь как в тюрьме, и за нами наблюдают. Одна эта мысль доводила меня до безумия, как только я допускал ее до себя.

— Я бы чувствовала себя гораздо лучше, если бы вы вынесли его из кухни, — Юдифь не стала отвечать на скользкие намеки Эда, только поморщила нос, но предпочла закрыть эту тему, и указала коротким кивком на труп Стефана.

— Я тоже так думаю, — сказал я, благодарный ей зато, что она отвлекла меня от моих собственных мрачных мыслей, и понимая ее нормальную человеческую потребность не видеть все время перед собой мертвое тело. В конце концов, любому нелегко постоянно видеть перед собой такое материальное напоминание о своей собственной слабости, хрупкости и даже собственной смертности.

Я подошел к кухонному столу и жестом пригласил Карла помочь мне. До сих пор он стоял, прислоняясь к противоположной стене, и не двигался с места, пока Элен буйствовала с ножом. Продолжительное время его реакции ограничивались тем, что время от времени он приподнимал бровь, морщил лоб или переносил свой вес с одной ноги на другую. Из всех нас в этой комнате он говорил меньше всех. Может быть, это потому, что он знал больше всех? Если бы меня попросили назвать главного подозреваемого, он, без сомнения, был бы моим фаворитом. Но мои подозрения были столь же мало обоснованными, как и невысказанное недоверие ко мне Юдифи, да и всех остальных. Я не мог пускаться в догадки и спекуляции, я должен был опираться лишь на факты. Каждый из нас был здесь на грани потери рассудка, и я должен был позаботиться о сохранности своего разума. Возможно, это непроницаемое поведение Карла было всего лишь способом реакции на весь этот ужас, боль и страх. Возможно, он был так же, как и я, рад возможности отвлечься от своих пугающих мыслей и теорий, пусть даже это и был перенос трупа из одного помещение в другое.

Но на самом деле я не почувствовал себя лучше, когда мы общими силами — при не такой эффективной, как было задумано, поддержке Элен и Юдифи — подняли тело бодибилдера весом минимум двести фунтов. Я почувствовал себя отвратительно, хотя и по-другому. Хотя я очень старался смотреть куда угодно, только не на покойника, которого мы переносили, сопровождаемые постоянными командами Элен, профессионально обоснованными указаниями, как какой-то предмет мебели, громоздкий, неуклюжий, который и взять-то не за что, но при этом очень чувствительный, требующий внимания и бережного обращения, я чувствовал себя скорее мародером, чем могильщиком. Мне самому это не нравилось, так как я ничего такого не делал, что не сделал бы любой другой на моем месте. И, тем не менее, у меня была какая-то страшно нечистая совесть, когда мы, задыхаясь и сопя, старались унести тело Стефана как можно дальше от кухни, выхода и прохода между ними.

Мы оставили кинжал торчать в ране и положили труп на левый бок на пол. Элен не пришлось нам на это указывать, мы и сами понимали, что нужно оставить как можно больше следов для полиции, так что вполне было возможно, что преступник был настолько глуп, что оставил свои отпечатки пальцев на кинжале. Хотя, если бы по какой-то причине нужно было бы вынуть этот нацистский реликт, никто бы из нас на это не осмелился. Кому бы захотелось оставить собственные отпечатки пальцев на орудии преступления? И каждому из нас хотелось побыстрее бежать отсюда, обратно на кухню, еще лучше из этого здания, а в идеале — поскорее домой. Приказной тон Элен не помешал бы никому сделать что-то не так, потому что никому из нас не было никакого дела до этой ерунды. Но он помогал ей чувствовать себя лидером, направлять и контролировать все происходящее. После ее срыва всего менее двадцати минут назад я бы был последним, кто мог бы попытаться ее отговорить от этой ее иллюзии, напротив: если это обязательно нужно было для того, чтобы поддержать ее заносчивость, которая защищала ее фасад от посторонних взглядов, я готов был, как собака, лаять и носить поноски. Если я вообще хотел бы ей что-то сказать, я бы сделал это лишь после того, как весь этот кошмар закончился. По-моему, если то безумие, которое светилось в ее глазах — недолго, но весьма впечатляюще, — овладеет ею полностью, ей следовало бы самой в качестве пациента обратиться в клинику, в которой она работала, в то отделение, где профессионалы помогут ей узнать о существовании ее собственной психики. Элен из всех нас, пожалуй, обладала самым неустойчивым характером, потому что она сама не знала своего настоящего, подлинного существа. Она знала лишь преуспевающего врача, носившего ее имя, которая делала, думала или даже чувствовала лишь то, что она сама от себя ожидала. Элен играла саму себя, и это делало ее опасной. В какой-то момент я, испытывая прилив гордости за мой внезапно открывшийся психологический талант (хотя я до сих пор был большим критиком любителей психологии и психотерапевтов), спросил себя, а не могло ли случиться так, что Элен уже однажды потеряла самообладание, только вот мы этого не заметили. А что, если это именно она по какой-то причине напала на Стефана, а потом не только по слабости своей психики, но и из-за мучившей ее совести отчаялась и сошла с ума?

Я внутренне уговаривал себя не запутывать себя подобными спекуляциями и прекратить размышлять этим совершенно не типичным для меня образом — средним между псевдофилософией и псевдопсихологией. Я медленно превращался в человека такого сорта, которого сам избегал в обычной жизни. Кроме того, здесь нет людей, которые бы мне доверяли, поэтому я должен оставаться верным самому себе.

На полпути к кухне я еще раз остановился и обернулся, чтобы посмотреть на труп Стефана. Вид его тела, которое я моими собственными руками отнес с глаз долой в укромное местечко, словно падаль, вдруг больно царапнул мою совесть. Я вспомнил, что в кузове автомобиля Карла я видел что-то скомканное вроде плаща или куска брезента. Я решил принести его, и когда я вышел из главного здания и направился сквозь темноту к воротам, я уговаривал себя, что я делаю это просто для того, чтобы сделать еще что-то, пусть и бессмысленное, ради Стефана. А вовсе не ради того, чтобы, как говорят, с глаз долой — из сердца вон, закрыть его мертвое тело как можно лучше.

Воспоминания меня не обманули: мне действительно не пришлось долго искать, я сразу нашел нечто свернутое, в темноте было не разобрать, что это, но по пути назад по весу и структуре материала я решил, что этого нечто в развернутом виде хватит для того, чтобы накрыть три или четыре трупа. Еще из этого приключения я вынес полезный опыт, что счет про себя — очень отвлекающее и поэтому успокаивающее занятие, особенно тогда, когда имеешь такие скверные математические способности, как у меня. Когда я, уже вернувшись в главное здание, разворачивал этот кусок грязной, уже местами заплесневелой и потому в замкнутом помещении плохо пахнущей парусины над трупом бодибилдера, я очень напряженно извлекал корень из тридцати семи с половиной. И как раз в тот момент, когда я придумал, как мне извлечь этот сложный корень, что-то отвлекло мое внимание: напечатанная нацистская эмблема, которая обнаружилась, только когда я почти полностью развернул над Стефаном темно-зеленый брезент, и которая была до сих пор закрыта тоже напечатанной табличкой с гербом. Я позабыл о своей головной боли и зябко поежился, потирая плечи. Что, черт возьми, здесь происходит? Кто заправлял всем в этой школе? Хотя я и не склонен был верить в теорию Элен, я инстинктивно верно выбрал форму прошедшего времени, и явно не только ради своего успокоения. И чем эти кто-то занимались в этой школе? Неужели они действительно культивировали людей?

Я закрыл брезентом босые ноги Стефана, и, пока я расправлял его, я задал себе новый, более легкий пример для вычисления. Я вовсе не хотел знать, что здесь происходило в прошлом, мне хватало настоящих и будущих проблем в этих развалинах.

Я отвернулся от трупа и только хотел вернуться на кухню, как вдруг меня охватило какое-то странное чувство. В первое мгновение это было что-то, что я затруднялся определить, что-то из тех чувств, от которых я и прятался за колонками цифр перед моими глазами, какое-то легкое дрожание под ногами, которое в первое мгновение оценил как предвестник нового обморока, хотя не было никаких оснований потерять сознание. У меня даже не было сейчас легкой головной боли, что я отметил про себя с удивлением и удовольствием. Но это не было дрожание ватных ног, это вообще не имело отношения к моему собственному телу.

Под моими ногами вибрировал пол! Вибрация пронизывала все древнее здание, как будто далеко под полом, в скале, включилась какая-то очень мощная машина, продолжалось это недолго, но довольно сильно. Прошло две, три секунды, в течение которых я просто стоял и испуганно смотрел на свои ноги, не зная, как это понимать, как реагировать. В этот момент от потолка стали отделяться небольшие, но абсолютно реальные кусочки штукатурки, они летели на пол, сопровождаемые маленькими облачками пыли. Кувыркаясь в воздухе, они падали на пол, продолжая едва заметно подрагивать от вибрации у самых моих ног. По моему телу распространилось очень странное, но приятное чувство, особенно в области желудка. Это было похоже, как будто бы я стоял возле огромной звукоусилительной колонки, из которых раздавались низкие звуки, от которых вибрировали все мои внутренности, такое хорошо знакомое мне, теплое чувство, которое я часто испытывал в юности и ранней молодости на молодежных площадках и в концертных залах, простаивая перед входом или уже в дверях, чтобы уж наверняка получить место где-нибудь поближе к колонкам в первом ряду. Я всегда любил эту вибрацию басов, и до сих пор не упускал возможности проверить на разрыв мои барабанные перепонки и нервы моих соседей, включая на максимальную мощность мою стереоустановку. И поэтому, несмотря на то что я не знал, откуда происходит это дрожание, я наслаждался этим моментом, этой тряской, которая пронизывала меня насквозь. Это было похоже на тот грохот, превышающий все децибелловые нормы, о вреде которого меня так настойчиво предупреждал мой лор врач.

Это возвышенное чувство продолжалось недолго, я едва ли сделал два-три вдоха, но мне показалось, что прошло несколько минут. Я просто стоял и внимательно прислушивался к приятной дрожи, которая массировала изнутри все мои органы и затрагивала такие нервные окончания, о существовании которых я даже и не подозревал. Я был бы разочарован, когда все это внезапно окончилось, если бы я вообще был способен ощущать что-то негативное. Но в этот момент это было просто невозможно. Я мог бы проводить целые часы, просто следя за реакциями моего организма и наслаждаясь ими, но когда исчезло дрожание, я почувствовал себя наполненным каким-то внутренним теплом, чувствовал полную эмоциональную гармонию, и это просто исключало что-либо неприятное, например неудовольствие или сожаление.

Я чувствовал себя наполненным какой-то внутренней силой, вооруженным против всех возможных физических или психических покушений, которые готовила мне эта ночь, наполненным покоем, но не расслабленностью, хладнокровием, не пессимизмом. Вздохнув с облегчением, с довольной улыбкой я направился на кухню и вдруг услышал тихий, ритмичный шум с лестницы, которая вела из приемной залы: шаги. Я обернулся и на какой-то короткий миг увидел Мириам, которая неуверенно держалась за перила и смотрела на меня сквозь темноту неуверенным, испуганным детским взглядом. Я даже не сомневался в том, что я видел ее появление в реальности; теплое, безусловное чувство удовлетворения в моем животе просто исключало всякое сомнение. Я сделал ей шаг навстречу сквозь нашу с ней реальность, желая протянуть ей руку, чтобы помочь ей преодолеть ее страх (чего она, собственно, боялась? Мы были одни, и это были только мы). Мне даже захотелось, может быть, взять ее на руки и утешить.

Но она исчезла, не успел я сделать и двух шагов по направлению к ней. Вместе с ней исчезли все те ощущения, которые вызвало во мне дрожание стен и потолка, и ко мне вернулись все впечатления, потребности, страхи и мысли, которые, как оказалось, никуда не исчезли. И как будто этого было недостаточно, как будто недостаточно было того, что это роковое лишение словно разорвало мое сознание на мелкие кусочки, на лестнице, где только что стояла Мириам, как только изображение темноволосой девочки растаяло у меня на глазах, появился кто-то другой. Это была Мария.

Увидев меня, она замерла на полушаге, и, прежде чем снова начать спускаться, посмотрела на меня сначала испуганно, потом неуверенно. Под мышкой она несла целую стопку толстых, пыльных книг.

— Привет, Франк! — сказала она, сделав заметное усилие, которого для такой неуверенной личности, как она, несомненно, стоило что-то такое прозаичное и обыкновенное, как простое приветствие. — Я рада, что я тебя здесь встретила.

Это прозвучало совершенно неискренне, но я не придал этому значения. Это всего лишь любезность, но в этот момент по части преодоления себя наша серая мышка далеко превзошла меня. Что касается меня, то в этот момент я вопреки моей собственной воле был совершенно неспособен ни сделать хоть один шаг навстречу ей, ни сказать какое-нибудь вежливое слово, я просто не мог себя заставить шевельнуть губами. Это было невежливо и совершенно абсурдно, но я вдруг почувствовал безмерную ненависть к ней, такую ненависть, какую я еще не испытывал ни к кому и никогда.

В этот момент внезапно ко мне вернулась моя головная боль в виде легкого покалывания в висках, еще не очень болезненного, но очевидно неприятного, и я мгновенно неосознанно перенес на Марию ответственность и за внезапное исчезновение этого утопически прекрасного чувства, и за исчезновение Мириам.

Короче: она была виновата в том, что я вернулся к реальности. Она была виновата в том, что она просто была. С моей стороны это было еще довольно вежливо, что я всего лишь не ответил на ее приветствие. Мне хотелось послать ее куда подальше, осыпав кучей проклятий.