Мне не пришлось открывать дверь, чтобы вопреки предупреждению оказаться на другой стороне и преследовать мальчика дальше: в мгновение ока я очутился уже не перед дверью, а словно при быстрой смене кадра в кино где-то в огромном лабиринте туннелей и, как мне подсказывали мои чувства, не так уж далеко от жуткой башни. Однако в моем самочувствии это ничего не меняло: у меня по-прежнему колотилось сердце, я быстро дышал, и бока ужасно болели, как будто все расстояние я пробежал, как спринтерскую дистанцию.

Все коридоры здесь тоже были хорошо освещены и выглядели чисто прибранными: по всей видимости, их регулярно использовали и за ними тщательно следили. Из конца коридора, который я перебегал поперек быстрым шагом, раздались голоса. Не высокие детские голоса, а голоса нескольких взрослых мужчин, которые, сыпля медицинскими терминами, дискутировали о чем-то, чего я не понимал. Я услышал свое имя? Кто-то из них действительно назвал мое имя?

Я в испуге задержал дыхание. Я знал эти голоса и при этом мог поклясться, что никогда в жизни их не слышал. Они пробудили во мне воспоминание, которое вовсе не было хорошим, и я даже был благодарен тому, что оно не складывалось внутри меня в какие-то членораздельные понятия, а только мелькало у меня в голове различными отрывочными образами. Это было слишком ужасно, чтобы я мог это вынести, если бы мой мозг воспроизвел его полностью. Наконец из-за ближайшего поворота появились две высокие худые фигуры и направились прямо ко мне.

Я застыл на ходу и испуганно уставился на обоих мужчин широко раскрытыми от ужаса глазами, не в силах шевельнуться. На них были белоснежные лабораторные халаты с маленькими ламинированными табличками с именем на груди, они были старше среднего возраста. Волосы у них были местами с проседью, а местами совершенно седые, а лица испещрены множеством морщинок. У одного из них под глазами были большие темные мешки. И одновременно я видел их здоровыми, стройными и довольно молодыми господами из конца сороковых, волосы которых были коротко острижены, но еще довольно густые и сильные, и хотя у одного из них была довольно большая залысина на лбу, это его ничуть не портило. Кожа на их лицах была гладкой, без морщин и казалась свежей, две пары чистых голубых глаз производили впечатление любопытства и внимательности, излучая не только чистую любознательность, но настоящую жажду новой информации, которая таилась за их по-настоящему интеллигентными глазами. Это было похоже на то, что я рассматривал два лежащих друг против друга негатива, между которыми была разница в более чем четверть века.

Казалось, они не увидели меня, хотя они направлялись прямо ко мне и были от меня на расстоянии не более пятнадцати метров, или они просто не обращали на меня никакого внимания, но это обстоятельство не умаляло тот ужас, который охватил меня. Наконец я узнал этих мужчин: это были профессор Клаус Зэнгер и штурмбанфюрер Рихард Краузе — дедушка Эда, фотографию которого нам показывала Мария в своей толстой книге. Я попытался взять себя в руки и решил оставить преследование того мальчика и убежать отсюда. Я чувствовал себя застигнутым врасплох и очень боялся. Мне нельзя было здесь находиться, никто не просил меня заходить в этот подземный лабораторный комплекс, и меня ждало чудовищное наказание. Меня застали Зэнгер и Краузе!

Но когда я обернулся и посмотрел на коридор, по которому я пришел сюда, оказалось, что он длиной всего шагов двадцать, хотя я мог поклясться, что я шел сюда гораздо дольше. Более того — из противоположного конца коридора ко мне тоже приближались Зэнгер и Краузе, живо беседуя и довольно быстро. Я в отчаянии повернулся боком, остановился и прижался затылком к твердой, белой, свежеоштукатуренной стене. В следующее мгновение я упал ничком, и только в самую последнюю секунду выставил вперед руки, чтобы удержаться от сильного удара и еще раз уже во сне не потерять сознание. Лежа на животе, тяжело дыша и дрожа всем телом, я поднял голову, лихорадочно и испуганно посмотрел налево, направо, чтобы, умирая от ужаса, взглянуть в глаза обоим исследователям, умоляя о пощаде.

Но оба мужчины исчезли.

Вместо этого мои глаза скользили по абсолютно белым стенам с обеих сторон. Передо мной простирался белый коридор, который уходил вперед лишь на несколько шагов, а затем заканчивался маленькими дверями, за которыми помещались следующие ходы. Сзади меня находились первые металлические стеллажи исследовательской коллекции.

Сбитый с толку и шокированный, я беспомощно вертелся по кругу, и пока я поворачивался, стены, которые сначала были справа и слева от меня, превращались в части зловещей выставки, а там, где еще только что находился тупик, вдруг возникла стальная дверь, ведущая в приемную. Она была закрыта.

Одна часть меня хотела схватиться за дверную ручку и как можно скорее покинуть круглый зал. Я должен постараться как можно скорее покинуть этот проклятый подвал, но другой, еще более сильный импульс толкал меня в противоположном направлении — прямо в ярко освещенный кабинет ужасов. Где же мальчик?

Со всех ног я бросился к керамическим ваннам в верхнем конце зала. Несмотря на это, короткий отрезок показался мне очень длинным, почти бесконечным. Было как в одном из таких кошмарных снов, которые каждый хоть раз в жизни видел, когда убегаешь от кого-то или чего-то, не двигаясь при этом с места. Но в этом сне я очень даже двигался с места. Законсервированные в формалине пары глаз в стеклянных емкостях справа от меня провожали меня взглядами, поворачиваясь вслед за мной, а мертвые эмбрионы и младенцы протягивали ко мне свои еще не полностью сформированные, нежные ручки и ножки, как будто пытаясь схватить меня и удержать, чтобы я взял их с собой туда, куда я так спешу, главное, подальше от их недостойных человека стеклянных саркофагов, из этой коллекции ужасов. Невинные глаза на их непропорционально больших головках умоляюще глядели на меня. Казалось, что сквозь стекло и жидкость я слышу их мольбы. Но, несмотря на скорость, с которой двигались мои ноги, мне потребовалось слишком много времени, чтобы оставить позади всю эту кунсткамеру. Кроме того, порядок, в котором они стояли, изменился. Некоторые из них, казалось, удвоились или даже утроились, стеллажные полки как бы вытянулись в длину в несколько раз, так что я практически задыхался, пока я добежал до середины этой коллекции конечностей, органов, отрезанных голов и ужасно препарированных лиц.

Яркий свет множества электрических лампочек, которые располагались на равных промежутках на потолке и были аккуратно защищены металлической сеткой, освещал помещение так сильно, что предметы практически не отбрасывали теней, и поэтому я поневоле замечал множество самых жутких деталей этой дьявольской коллекции, что вызывало у меня ужас. Я видел лопнувшие от ужаса сосудики в глазах препарированных, провожающих меня взглядами лиц, но на них было уже не выражение мольбы о пощаде, а беспощадная ярость, сменившая отчаяние последних мгновений их жизни. Ярая ненависть и… немой укор?

Но за что? То, что произошло с ними, было несказанно ужасно и бесчеловечно, но как они могли обвинять меня? Я никогда не знал этих людей, не говоря уже о том, чтобы причинить им какое-то зло! Они не должны меня ненавидеть просто потому, что я человек! Это несправедливо!

«Франк!»

Я услышал голос с одной из полок, но не взглянул туда. Это всего лишь сон, черт возьми, я могу на него влиять, могу его направлять, я могу позаботиться о том, чтобы не смотреть в том направлении, откуда донесся голос, который каким-то странным образом казался мне знакомым, как и вся эта таящая столько ужасов крепость. Никто, кого я когда-либо знал, не был четвертован или еще как-то расчленен, никто из моих знакомых не мог взывать о справедливости из этой коллекции ужасов. Голос звучал не злобно, без всякой угрозы, в отличие от всех этих лиц, которые смотрели на меня с ненавистью. Но именно это делало его для меня таким ужасным. Было бы легче, если бы он осуждал и проклинал меня на чем свет стоит, потому что, в конце концов, я был таким же человеческим существом, как и те, которые так бесчеловечно были лишены жизни. Пожалуй, эта неприязнь, с которой взирали на меня эти чужие лица, была для меня менее болезненной, чем этот знакомый зов по имени! Это было легче, чем тот невыразимый страх, который я чувствовал, слыша этот призыв. Лучше это, чем хорошо знакомый зов по имени!

«Подойди ко мне. Франк, пожалуйста, дай посмотреть на тебя еще разок…»

Я бросился бежать. Мои щеки горели огнем, в боках кололо так, что я обхватил себя руками и сильно надавил на живот, а мое дыхание участилось и было таким громким, как никогда раньше, но воздуха все равно не хватало, как будто мои легкие отказывались добывать кислород из этого стерильно пахнущего воздуха, как бы быстро я ни дышал.

Я как раз добежал до керамических ванн возле стальных дверей на противоположной стене, когда одна из стеклянных пластин, которыми они были закрыты, вдруг, словно движимая мощной рукой невидимого призрака, подскочила вверх, опрокинулась и со звоном, от которого у меня заложило уши, разбилась у моих ног на миллионы миллионов крошечных, поблескивающих в ярком свете ламп осколков. Я в отчаянии вскрикнул, отступил на два-три шага, не отдаляясь при этом от зловещих сосудов, снова собрался с силами, но буквально в последнюю секунду удержался от немедленного бегства. Не было ничего на свете, что было бы ужаснее этого голоса, который звал меня, думал я, более того, я знал, что я должен дойти до лестницы и преодолеть ее, потому что путь наверх башни предопределен для меня в любом случае, наверное, потому, что я должен был преследовать того мальчика.

Конечно же я ошибался. Безусловно, кое-что было хуже. И не нужно мне больше преследовать мальчика, потому что я уже догнал его. Как раз в этот момент он поднялся из керамической ванны, крышка которого миллионами осколков валялась у меня под ногами. Он был одним из тех сиамских близнецов, которых так жутко сшили друг с другом, чтобы, как сказала Элен, обеспечить органическое обменное переливание крови.

Мальчику вовсе не было около четырнадцати лет, как мне показалось во дворе — он еще не достиг этого возраста. Он прожил не более восьми или девяти лет, пока этот абсурдный, извращенный эксперимент, в результате которого его сшили с его братом, не оборвал его жизнь. Мокрые волосы прядями свисали обоим на бескровные лица. Они были голые и выглядели невероятно худыми, а грубые, неумелые швы были опухшими и очень заметными. К их телам пристала запекшаяся кровь, и на плохо очищенной коже были заметны темно-синие нити. Их лица были изнурены, а глаза, которые смотрели на меня из неудобного, неестественного положения их с трудом выгнутых шей, были небесно-голубые, такие светлые, как будто слепые. Но было совершенно очевидно, что они смотрят именно на меня.