У нее был выговор не горожанки. По бледным щекам разметаны ветром пряди жестких и прямых черных волос. Лицо тонкое и худое, кожа да кости.

— Я как раз сам туда иду, — помолчав, сказал Малер и двинулся через улицу, не глядя, идет ли она за ним. Она шла.

— Я никогда раньше в Красное не бывала, — сказала она.

Она приехала сюда издалека, ее родиной были исхлестанные ветром равнины, окаймленные высокими горами, которые, растворяясь в темноте, казались совсем близкими; равнины эти заросли дикими травами, и среди них то тут, то там поднимался к небу дымок костра, клочьями разлетавшийся на ветру, и у костра пела женщина на своем странном языке, и мелодия песни улетала в простор синих замерзших сумерек.

— А я всю жизнь в Красное прожил, никогда в других городах не бывал, — откликнулся он и взглянул на нее. Она была примерно его лет, в дрянном ярком платьишке, держалась очень прямо и спокойно. — Вам какой номер нужен? — спросил он, потому что они уже свернули на улицу Гейле, и она ответила:

— Тридцать три. — Это был номер его дома. Они прошли рядом по тротуару, в свете вспыхнувших фонарей, Малер и эта хрупкая изящная цыганка. Они были чужие друг другу, но домой шли вместе.

— Я тоже в этом доме живу, — доставая ключ, пояснил он. Хотя вряд ли этим можно было что-то объяснить.

— Я, пожалуй, лучше позвоню, — сказала она. — Здесь живет одна моя подруга, но она меня не ждет. — И она принялась разыскивать нужную фамилию на почтовых ящиках. Так что впустить ее он не мог. Но все-таки обернулся, уже открыв дверь, и спросил:

— Простите, а вы откуда?

Она посмотрела на него с легкой удивленной усмешкой и ответила:

— Из Сорга.

Мать была на кухне. Цветущий куст герани пламенел на подоконнике, астры уже увядали. На пределе, на самом пределе. Он сел в то же кресло, прикрыл глаза, прислушиваясь к шагам над головой или за стеной; походка у того, кто там ходил, была легкой. Оказывается, эта женщина с легкой походкой явилась не из чужих долин, не из цыганского табора, а пришла в сумерках по знакомой дороге из Сорга в Красной, в его родной город, в его дом, в эту комнату. Разумеется, по этой дороге можно было пойти и на восток, и на запад, только он никогда прежде о такой возможности не задумывался. Он вошел в квартиру так тихо, что мать на кухне не услышала и прямо-таки подскочила, обнаружив его сидящим в кресле. В голосе ее звучал неподдельный ужас, когда она воскликнула:

— Ну разве так можно, Малер!

Потом она зажгла свет, погладила увядающие астры и принялась болтать.

На следующий день он столкнулся с Провином нос к носу. Он до сих пор не сказал Провину ни слова, даже «доброе утро» ни разу не сказал, хотя они в офисе работали рядом и над одними и теми же проектами (Государственное бюро проектирования и планирования при министерстве гражданской архитектуры, г. Красной; проект N2 «Государственное строительство жилых домов). Молодой человек догнал Малера, когда тот в пять часов выходил из здания проектного бюро.

— Господин Эрей, я бы хотел с вами поговорить.

— О чем?

— О чем угодно, — легко откликнулся Провин, отлично сознавая свое обаяние, однако с абсолютно серьезным видом. Он был хорош собой и держался исключительно вежливо. Чувствуя себя побежденным, выкуренным из своего убежища, обретенного в молчании, Малер не выдержал и сказал:

— Знаете, Провин, мне очень жаль. Вашей вины тут нет. У меня это все из-за Иренталя, того человека, что работал на вашем месте. К вам лично это не имеет ни малейшего отношения. И я действительно вел себя глупо. Мне очень жаль. Простите меня. — Он отвернулся.

— Нельзя же растрачивать свою ненависть впустую! — вдруг страстно воскликнул Провин.