За дверью тихо охнули, заскрипела задвижка, а затем в приоткрытую щель настороженно просунулась голова больничного служки. Узнав форменный кафтан государева холопьего полка, он облегченно выдохнул и отворил дверь. Дохтура государевых лечебниц обязаны были каждый день попеременно, один дохтур с утра и до полудня, а второй с полудня и до шести часов вечера, принимать бесплатно малоимущих москвичей и приезжих. Поскольку к каждой лечебнице было приписано по десять дохутров, а каждый из них был обязан иметь при себе для обучения по три ученика, кои помогали ему во всем, эта обязанность для них была не шибко обременительной. Тем более что взамен они пользовались возможностями лечебницы для своей частной практики. А возможности были весьма велики. В любой лечебнице имелась прекрасно обустроенная аптека с лабораторией и запасом лекарств, библиотека и личные апартаменты для каждого дохтура, состоящие из его собственной смотровой палаты, в которой он вел частный прием, и еще одной комнаты, где он жил. Кроме того, в здании лечебницы было обустроено два крыла «приимных палат», в коих каждый дохтур имел закрепленные за ним двенадцать коек — шесть в крыле для малоимущих и еще шесть в другом, для тех, кого он помещал под свое наблюдение в процессе частной практики.
Однако разница в потоке частных, оплачиваемых посетителей и неимущих была так велика, что очень многие не успевали попасть на осмотр к дохтуру до окончания приема (хотя приемные часы сплошь и рядом затягивались, ибо дохтура старались обиходить как можно больше страждущих, но есть же предел человеческим силам)… И некоторые буйные нравом, не желая ждать следующего дня, иногда начинали возмущенно колотить в дверь, требуя непременно принять их сегодня, сейчас же, грозя в противном случае разнести двери в щепы. В то же время за любым из дохтуров в любой момент мог прислать кто-то из частных клиентов. Так что служка дежурил у дверей во внутренние покои лечебницы круглосуточно.
— Чичас позову, — отозвался больничный служка, запирая дверь на задвижку.
— Не стоит, — остановил его Аким, — лучше покажи, где его палата.
— Так нетути его там, — отозвался больничный служка. — Господин главный врачеватель в приимных палатах ноне. Там, почитай, все наши дохтура собрались. Свежего болезного смотрят. Только седни в обед положили…
Аким растерянно оглянулся на воина.
— Зови! — решительно рубанул тот воздух ладонью. Он уже давно понял, что государев розмысл, конечно, голова и во многих хитрых и ученых вещах дока, но вот в делах житейских временами что малое дите.
Служка обрадованно кивнул и быстро зашаркал по коридору. А Аким присел на лавку, на которой служка как раз и нес вахту у дверей, и задумался…
В государевы розмыслы он попал совершенно неожиданно для себя. По возвращении из Англии он три года буквально разрывался, одновременно обустраивая новые большие оружейные мастерские в Туле и литейное и железноделательное дело в Твери, Кашире, Серпухове и в новой царевой вотчине на Урале. Уж больно добрые там оказались руды. Бо-огатые… По реке Турье даже обнаружились золотые россыпи, и как государь с этими землями угадал-то? Впрочем, всем же известно, что ему Богородица помогает… Так вот, три года Аким буквально жил в седле и на лодье. Так уж ему удружил его начальный человек в аглицкой земле Тимофей — так зело расхвалил его перед государем, что тот его тако ж и нагрузил… А когда дело наконец пошло на лад и можно было перевести дух, Акима внезапно вызвали к самому государю…
Робко отворив дверь в небольшую палату, в дальнем углу которой за высоким деревянным бюро, кои кузнец до сего дни видел токмо в Англии, сидел молодой, не старше его самого парень, Аким почувствовал, как его сердце отчаянно колотится. И что с того, что он видел государя вблизи, еще когда тот был сопливым мальчишкой? Вернее, нет, не так. Государь сопливым мальчишкой не был никогда. Ибо из него и тогда уже, в совсем юном возрасте, все равно перла какая-то могучая сила, явственно ощущаемая окружающими. Именно она заставляла людей много старше его почтительно склоняться перед царевичем, а вовсе не то, что он был наследником царя… И что с того, что двое его приятелей еще с детских лет теперь шибко близкие к царю люди и видят его чуть не каждый день? Он-то, Аким, прекрасно понимает, кто он, а кто государь! Один из знакомых ему по Белкинской вотчине молодых кузнецов, вельми славный мастер, коему выпало, так же как и Акиму, провести три года на чужбине, но токмо не в Англии, а в германских землях, рассказывал, как к нему подкатывали иезуиты. И уж так речами прельщали, так прельщали, уговаривая в свою веру перейти… А ему ажно смешно было. Ну что эти латиняне тут плетут-то? Это ж ведь у нас, у нас на Руси, государь-чудотворец, благодатью Пресветлой Богородицы осененный. Ну какие тут могут сомнения в том, чья вера истинная и чья земля более благословенная? Не говоря уж том, что не успел государь воцариться, как и крымскую угрозу, о спасении от которой столько годов молились, тут же под корень извели. И чего они тут бормочут, глупые?..
— Аким-кузнец? — спросил молодой государев помощник, едва Аким успел затворить дверь за своей спиной, хотя кузнец мог поклясться, что до сего момента помощник никогда его не видел.
— Д-да…
— Присядь. — Помощник указал тот на лавку. — Государь занят сейчас. А как освободится — сразу и зайдешь.
Аким слегка покраснел, хотел было сказать, что он может и дольше подождать, ежели государю некогда, но все же решил ничего не говорить. А то подумают еще, что он государю советовать вздумал. И просто присел на лавку. Напротив него в углу сидел воин в кафтане государева холопского полка, а еще двоих он миновал, когда входил в палату. Они стояли снаружи, у двери. Но глаза Акима будто магнитом притягивал не этот дюжий и явно опытный вой, а… широкая лавка, что стояла напротив бюро. Прямо в центре нее лежала алая шапка с околышем из медвежьего меха. Именно там, как Аким знал по слухам и рассказам Митрофана, ранее сиживал знаменитый Немой тать, коий уберег государя от яда, подсыпанного ему подлыми изменниками. Люди баяли, что государь изо всех сил пытался его спасти, даже сам, своими руками, еще до появления дохтуров из царевой лечебницы устраивал ему извержения из желудка, а когда тот все-таки помер — долго горевал и плакал. А затем велел эту лавку никуда из палаты не уносить и положить на нее шапку Немого татя. Ну навроде как он все одно еще здесь и по-прежнему бережет государя…
Тут дверь, противоположная той, через которую вошел Аким, отворилась, и из личной палаты государя вышел высокий светловолосый человек. Аким признал в нем славного государева воеводу боярина-князя и царева зятя Скопина-Шуйского, о коем в войсках просто легенды ходили. Он мгновенно вскочил с лавки и согнулся в низком поклоне.
— Кто таков? — удивленно произнес боярин, останавливаясь и поворачиваясь к молодому государеву помощнику.
— Кузнец и литейщик Аким, — отозвался из угла государев помощник, — по личному государя приглашению.
— Аким? — Воевода на мгновение задумался, а затем его лицо озарила добрая улыбка. — Это ты, что ли, придумал, как новую добрую сталь варить, и в Туле мастерские пистолей колесцовых наладил?
— Я, князь-воевода, — кивнул Аким, выпрямляясь.
Воевода рассмеялся и, шагнув к нему, внезапно обнял его и прижал к своей груди.